Опричнина. От Ивана Грозного до Путина - Дмитрий Винтер

А. Л. Янов обвиняет Р. Г. Скрынникова в том, что тот описанием этих несчастий «затемнил» дело: за стихийными бедствиями, голодом, чумой, мол, зверства Ивана Грозного уже почти и незаметны[509]. Но можно задать вопрос: а что породило голод? Мы уже видели, что – опричный разбой. Будет тебе голод, если распоясавшаяся опричная братва ради забавы режет скот и сжигает хлеб! Но есть и более интересные сведения. Выше говорилось о неоказании помощи бедствующим дворянам, но можно сказать и об отсутствии помощи голодающим. По свидетельству Г. Штадена, в это время у царя было много необмолоченных скирд хлеба, но его не продавали[510]. Так что же – это был не просто голод, а голодомор, как в 1933 г.? Не хотите, мол, «вступать в колхозы» (переходить к временщикам-помещикам) – подыхайте! Ну а эпидемии сплошь и рядом голоду сопутствуют, как, например, холера Великому голоду 1601–1603 гг.

Кроме того, сокращению численности населения способствовала и, с позволения сказать, переселенческая политика власти. В это время проводилась колонизация Ливонии: туда сгоняли русских «посошных людей», заставляя выполнять тяжкие повинности или просто на поселение взамен «выведенных» из Ливонии немцев. Между прочим, многие ливонские города сдавались Ивану IV под обещание «не выводить» население в глубь России; обещание было грубо нарушено – под предлогом «измены» жителей переселяли из Дерпта и других городов во Владимир, Кострому, Нижний Новгород, Углич[511]. Стоит ли удивляться, что, например, в Дерпте 21–24 октября 1571 г. произошло восстание, в котором приняли участие бывшие опричники Таубе и Крузе, после его подавления бежавшие в Литву?[512]

Все это очень напоминает сталинские этнические депортации, можно сравнить переселенческую политику Грозного также и с принудительным заселением новообразованной Калининградской области после Великой Отечественной войны. Но Сталин этим занимался уже в мирное время, когда никакой опасности сопротивления со стороны еще остававшихся в Восточной Пруссии немцев не было и быть не могло, а тут нечто подобное проводилось в разгар войны, продолжавшей сотрясать Ливонию. Н. И. Костомаров пишет: «Толпы русских были насильно переселяемы в ливонские города, заменяя переведенных в Московию на жительство немцев, и пропадали на новоселье от недостатка средств (ибо сплошь и рядом подъемных не давали. – Д. В.), или от немецкого оружия, и современник летописец замечает по этому поводу, что через то чужие города полнились русскими людьми, а свои пустели». Добавим сюда еще «посошных», сгонявшихся в Ливонию и погибавших там от голода и мороза[513].

Между тем на подходе было уже и нечто вроде «ежовского потока чекистов»: как уже сказано, начинались казни самих опричников первого поколения. Казнили Алексея Басманова со старшим сыном Петром; младший сын Федор, который, по некоторым сведениям, был, как уже упоминалось, пассивным гомосексуальным любовником царя, временно спас себе жизнь тем, что согласился собственноручно привести в исполнение смертный приговор в отношении отца, за что ему заменили казнь ссылкой в монастырь. Там он и умер. По другим данным, его позже избили палками и сослали в Городец, где он умер в цепях. Казнили братьев Ивана и Захария Очиных-Плещеевых, а потом и Афанасия Вяземского[514].

Этот последний был ранее любимцем царя, так что тот иногда ночью, встав с постели, приходил к нему побеседовать, а когда был болен, то только из его рук принимал лекарства. Изо всех членов Опричной Думы Вяземский один участвовал в переговорах о предоставлении убежища царю в Англии[515], о которых речь ниже. Теперь, после того как царь охладел к былому фавориту, облагодетельствованный последним некто Федор Ловчиков донес на своего благодетеля, что тот якобы предупреждал архиепископа Пимена о грозившей Новгороду опасности. Сообщником Пимена, кстати, объявили и А. Басманова. И, по некоторым сведениям, Басмановы и Вяземский действительно были противниками расправы с Новгородом[516]. Царь призвал Вяземского к себе, ласково говорил с ним, а в это время по царскому приказу опричники перебили домашних слуг князя[517].

Отметим, что Вяземский, будучи на фронте войны с Литвой «обозным воеводой» (что-то вроде начальника тыла армии), изрядно наворовал, теперь его поставили на правеж и ежедневно выбивали у него по 300–500– 1000 рублей. Отнимали деньги и у купцов, которым он, предчувствуя опалу, давал в долг[518].

В эти годы (1570–1571) царь боялся объединения первого поколения опричников (может быть, среди них было и немало русских? А может быть, и успевших «расчингисханиться» степняков. – Д. В.) сземскими, поэтому общение между первыми и вторыми запрещалось: по свидетельству Г. Штадена, за разговор опричного с земским убивали обоих[519].

Казни, по словам этого же автора, вызвали «расстройство» опричной системы, она впала «в паралитическое состояние»[520]. Интереснее, однако, то, что среди казненных – почти сплошь русские. В указанные годы нам известны только два случая расправы с татарами – зимой 1570 г. в Торжке и летом – в присутствии польских послов в Москве. Но в свете вышесказанного преобладание русских среди репрессированных понятно. Мы уже говорили и еще скажем, каких именно татар могли казнить в эти годы.

Культурная контрреволюция

В. Куковенко много пишет о репрессиях опричников против русской культуры. И он не одинок в этом. Так, Р. Г. Скрынников сообщает, что еще в 1565 г. в Казань сослали князя М. М. Лыкова, поскольку он семь лет пробыл в литовском плену и получил европейское образование[521]. Интересно, что в 1565 г. бежал в Литву московский первопечатник Иван Федоров, которого ранее поддерживали сам царь и к 1565 г. уже покойный митрополит Макарий. Однако гонение на первопечатника исходило «не от самого… государя, но от многих начальник, и священноначальник, и учитель». В. Куковенко приходит к выводу, что, поскольку печатались тогда в основном церковные книги, предназначенные для христианизации мусульманских и языческих народов, то после прихода представителей Орды к власти этот процесс необходимо было пресечь[522] – как будто русский народ был поголовно грамотным и книгопечатание не могло предназначаться для его просвещения! Да и в церковных делах необходимо было навести порядок, на что указывал еще Стоглавый собор 1551 г.[523] Скорее, с изгнанием первопечатника все было куда проще. «Рабам культура не нужна!» – не нами и не вчера сказано.

Об этом говорит и К. Валишевский: священникам не хватало образования, чтобы Церковь стала таким же носителем культуры, как на Западе[524]. Тот же Стоглавый собор постановил учредить возможно больше школ для образования священников, однако митрополит Макарий считал, что необходимы строго иерархическая церковь, накопление богатства, согласие с государством на основе взаимной поддержки, преследование ересей. А вот школы не нужны[525]. Непонятно, правда, как согласуется этот пассаж с мнением самого Валишевского о «более образованном, чем Сильвестр, Макарии».

А. Янов утверждает: если при Иване III церковь была единственным интеллектуальным центром страны, а светская интеллигенция находилась в состоянии зачаточном, что и предопределило победу иосифлян над дедом Грозного царя, то в первой половине XVI в. шло стремительное возмужание светской интеллигенции, которой так не хватало первостроителю Московского государства. Так, развивалась мирская литература, например, романы о Дракуле («румынский Иван

Грозный»)[526]. При этом, если во второй половине XV в. распространение получила беллетристическая литература, то в первой половине XVI в. интерес к ней падает, зато растет тяга к публицистике[527]. Это вызывало страх иосифлян[528]; однако есть основания думать, что сам Иван Грозный боялся этого по крайней мере не меньше.

В период экономического подъема «либеральных» реформ началось и книгопечатание. Уже в мае 1552 г. был выписан датский мастер Богбиндер с типографскими принадлежностями, Библией и еще двумя книгами. Он, по некоторым сведениям, хотел увлечь царя идеей борьбы с католицизмом. Церковь выступила против печатания протестантских сочинений, однако царь дал датчанину аудиенцию (ноябрь 1552 г., после возвращения из Казани) и разрешил ему работать как частному лицу.

В 1556 г. в «продвинутом» Новгороде начал печатание книг некто Маруша Нефедьев; кстати, почему русским первопечатником считают не Нефедьева? Потому, что он новгородец – представитель «вражеского» города? А на рубеже 1550—1560-х гг. началось книгопечатание и на Москве, связанное с именами Ивана Федорова и его помощника белоруса Петра Мстиславца. На печатню были даны субсидии, а общение с датчанами дало необходимый опыт.