Дикие карты - Джордж Мартин

Но потом я говорю себе: нет. Мое время было и прошло. А когда мне представилась такая возможность, я не смог спасти даже собственную душу. И Эрла. И всех остальных.

Пожалуй, следовало забрать монеты. В конце концов, я их действительно заработал.

Мелинда М. Снодграсс

Хроники упадка

«Degradation Rites»"

Газетный лист пролетел над пожухлой травой крохотного скверика в Нейли и зацепился за постамент бронзового памятника адмиралу д'Эстену[55]. Судорожно затрепетал, как бока загнанного животного, остановившегося перевести дух; потом ледяной декабрьский ветер снова подхватил его и понес прочь.

Мужчина, устало сгорбившийся на чугунной скамье в центре скверика, разглядывал приближающийся лист с видом человека, который встал перед серьезным выбором. Потом с преувеличенной тщательностью запойного пьяницы вытянул ногу и поймал его.

Он наклонился поднять газету, и из бутылки, которую он зажимал между колен, полилась струйка красного вина. Этот инцидент сопровождался потоком ругательств на нескольких европейских языках, время от времени перемежаемых каким-нибудь непонятным звучным словом. Мужчина зажал горлышко бутылки ладонью, промокнул стремительно расплывающееся по штанине пятно огромным багровым носовым платком, подобрал газету — парижское издание «Герольд трибьюн» — и принялся за чтение. Его странные светло-сиреневые глаза перебегали от одной колонки к другой — он жадно проглатывал слова.

"Дж. Роберт Оппенгеймер[56] был обвинен в сочувствии к коммунистам и в возможной государственной измене. Источники, близкие к Комиссии по атомной энергетике США, подтверждают, что приняты меры по лишению его доступа к секретной документации и отстранению от руководства ко миссией".

Мужчина судорожно скомкал газету, откинулся на спинку скамьи и прикрыл глаза.

— Черт бы их побрал, черт бы побрал их всех, — прошептал он по-английски.

Как будто отвечая, его желудок громко заурчал. Он раздраженно нахмурился и сделал большой глоток из бутылки. Дешевое красное вино кислой струей растеклось по языку и окутало пустой желудок обжигающей теплотой. Урчание прекратилось, и он вздохнул.

На его плечи, словно мантия, было накинуто длинное пальто нежного персикового цвета, украшенное громадными латунными пуговицами и несколькими пелеринами. Под пальто на нем был небесно-голубой жилет и облегающие синие штаны, заправленные в стоптанные кожаные сапоги до колен. Надо сказать, что одежда была донельзя измятой и заляпанной, а белая шелковая рубаха — вся в заплатах. Рядом с ним на скамейке лежала скрипка со смычком, а футляр (со значением раскрытый) расположился на земле у его ног. Из-под скамейки высовывался край потертого чемодана, а рядом с ним виднелся саквояж из красной кожи с тиснением в виде золотых листьев с прожилками, двух лун со звездой и узкого скальпеля, расположенного посередине между ними.

Поднявшийся снова ветер зашуршал ветвями деревьев, растрепал спутанные медно-красные кудри до плеч; брови и щетина, выступавшая на щеках и подбородке, отливали тем же самым необыкновенным оттенком. Газетный лист рванулся из рук, и мужчина, открыв глаза, уткнулся в него. Любопытство одержало верх над возмущением, он резко распахнул газету и продолжил читать.

МОЗГОВОГО ТРЕСТА БОЛЬШЕ НЕТ.

Блайз ван Ренссэйлер, известная также под прозвищем Мозговой Трест, скончалась вчера в лечебнице «Виттьер». Участница печально известной группировки «Четыре туза», она была помещена в лечебницу своим мужем, Генри ван Ренссэйлером, вскоре после того, как предстала перед Комитетом Палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности...

Буквы расплывались у него перед глазами. Большая капля скатилась по горбинке длинного тонкого носа, она повисла на самом кончике, но рыжеволосый даже не сделал попытки смахнуть ее. Он замер, скованный ужасным параличом, не имевшим ничего общего с болью. Боль неминуемо должна была прийти позже; сейчас же не было ничего, кроме полной опустошенности.

«Я должен был понять, должен был почувствовать!» Он положил лист на коленку и нежно провел по бумаге худым пальцем — таким движением влюбленный мужчина гладит щеку возлюбленной. Взгляд рассеянно скользнул по строчкам: там было еще что-то о Китае, об Арчибальде, о «Четырех тузах» и о вирусе.

«Все это — вранье!» — подумал он в бешенстве, и его рука судорожно вцепилась в лист.

Он торопливо расправил бумагу и снова начал гладить ее. Ему очень хотелось знать, не мучилась ли она, умирая. Забрали ли ее из той грязной клетушки, перевели ли в больницу...

* * *

Палата насквозь пропиталась запахом пота и страха, испражнений, тошнотворной сладковатой вонью разложения, но все перекрывал едкий дух антисептика. Запах пота и страха исходил в основном от троих ординаторов, совсем молоденьких, замерших в центре палаты, как отставшие от стада овцы. У южной стены стояла ширма, отгораживавшая одну из кроватей, но эта преграда был слишком незначительной, чтобы заглушить доносившееся из-за нее бормотание, которое просто не мог издавать человек.

Неподалеку от ширмы сидела склонившаяся над требником женщина средних лет, она читала вечернюю молитву. Худые пальцы перебирали перламутровые бусины четок; время от времени на страницу с шорохом падала очередная капля крови. Каждый раз, когда это происходило, ее губы начинали шевелиться в торопливой молитве и она стирала с бумаги крошечное красное пятнышко. Если бы ее непрекращающееся кровотечение ограничивалось истинными стигматами, ее могли бы причислить к лику святых, но у нее кровь сочилась из всех имеющихся отверстий: из ушей, склеивая волосы и оставляя пятна на плечах халата, изо рта, носа, глаз, прямой кишки. Какой-то врач окрестил ее сестрой Марией Геморрагической, и веселье, которое с тех пор вызывало это прозвище, можно было оправдать лишь отупляющей усталостью. Со Дня дикой карты — пятнадцатого сентября тысяча девятьсот сорок шестого года — все до единого медицинские работники практически не покидали своих рабочих мест, и почти пять месяцев беспрерывной работы не проходили для людей даром.

Рядом с ней в солевой ванне плавал некогда привлекательный чернокожий мужчина. Два дня назад с него снова начала слезать кожа, и теперь от нее лишь кое-где оставались редкие клочки. Ободранные мышцы воспаленно краснели, и Тахион приказал лечить его так же, как ожоговых больных. Одну такую линьку несчастный уже пережил. Переживет ли следующую, никто сказать не мог.

Тахион подвел вереницу угрюмых врачей к ширме.

— Не хотите ли присоединиться к нам, джентльмены? — позвал он ординаторов своим приятным низким голосом, в котором проступал какой-то звонкий, мелодичный акцент, напоминавший о Центральной Европе или Скандинавии. Те неохотно подтянулись поближе.

За ширмой оказался истощенный старик. Его полный отчаяния взгляд устремился на докторов, а губы издали ужасный полузадушенный звук.

— Весьма любопытный случай, — сказал Мандель, открывая карточку. — По какой-то непостижимой причине вирус заставляет каждую полость в теле этого больного зарастать. Через несколько дней его легкие уже не смогут втягивать воздух, и места для нормальной работы сердца тоже не останется...

— Так почему бы не положить этому конец?

Тахион взял старика за руку и уловил слабое согласное пожатие в ответ.

— А что вы предлагаете? — Мандель понизил голос до настойчивого шепота.

Тахион отчетливо выговаривал каждое слово:

— Ничего сделать нельзя. Не гуманнее ли было бы избавить его от мучительного умирания?

— Не знаю уж, что там за медицина в вашем мире — или, пожалуй, знаю, если судить по этому чудовищному вирусу, — но в нашем мире не принято умерщвлять пациентов.

— Вы гуманно усыпляете своих кошек и собак, а людям отказываете в том единственном средстве, которое по-настоящему укрощает боль, и обрекаете их на мучительную смерть. Ох... будьте вы все прокляты!

Он скинул белый халат, под которым обнаружился роскошный костюм из тускло-золотой парчи, и присел на краешек кровати. Старик отчаянно попытался сесть, но Тахион удержал его за руку. Войти в его сознание оказалось несложно.

«Пожалуйста, позвольте мне умереть», — всплыла мысль, окрашенная болью и страхом, но все же в этой просьбе была непоколебимая решимость.

«Не могу. Они не позволят мне. Но я подарю тебе забвение».

Он быстро блокировал болевые и мыслительные центры в мозгу старика. В своем сознании он представил этот процесс в образе стены из сияющих серебристо-белых блоков энергии, затем усилил работу центров удовольствия и позволил старику уплыть прочь на волнах сновидений — таких, каких тот сам пожелает. Возведенная им стена была всего лишь временной и не могла продержаться больше нескольких дней, но этого должно хватить — бедный джокер умрет раньше.