Будь крутым - Элмор Леонард

— Та дама сказала, что мне надо будет прочесть кусок из сценария.

— А ты и поверил? Что за дама такая?

— Я фамилии не разобрал.

— Да она сказала тебе то, что Чили Палмер велел ей сказать! Неужели сам не видишь? Господи, тип этот так достал меня, что уж не знаю, вытерплю ли еще хоть немного. Да я с самого начала в этом сомневался. Ники говорит: давай выждем, посмотрим, раскрутится ли Линда. Я, конечно, согласился: ладно, давай выждем. Но внутренне я был против. Понимаешь?

Откинув волосы со лба, Элиот воззрился на Раджи.

— Я думал, выждать — это ваша идея.

— Эй, ты за дорогой следи!

Раджи склонился к радиоприемнику, передававшему поп-музыку.

— Никогда тебе этого не говорил! Ники так это расписывал, знаешь, как он умеет зубы заговаривать? Ну, я и не возражал.

Они ехали в час пик в потоке машин, следовавших в восточном направлении. С самого побережья Элиот вел лимузин по средней линии. Раджи ткнул пальцем кнопку станции 106, передающей модные ритмы. Перегнувшись через него, Элиот выключил радио.

— Какого черта ты себе позволяешь!

— Я забирал костюм в магазине «Для крупных». Припарковался, как всегда, через дорогу возле торгового центра. И когда переходил дорогу, вижу, стоит машина Чили Палмера.

Раджи внимательно слушал.

— Да? И что же? Хочешь сказать, что он опять встречался с копом?

— Я и сам вначале так подумал, но нет, в машину к Чили Палмеру сел Син Рассел.

— Рассел. Ты уверен, что это был Син?

— Да, это был он. Его шляпа.

— Они беседовали, да? Должно быть, Син просил у Чили денег. Того трудно разыскать, и Син наконец-то его выследил. И как долго они говорили?

— Они вместе уехали.

— Вот как? И что же ты сделал?

— Сюда приехал, чтобы забрать вас.

Они ехали в ряду машин, глядя, как там и тут в темноте мелькают фонари сигнала торможения. Элиот терпеливо слушал. А Раджи все говорил и говорил. Было ли ему что сказать или не было — он говорил. Но время от времени он задумывался, и когда он слишком долго думал, его надо было чем-то отвлечь, встряхнуть. Поэтому Элиот сказал:

— Вы терпите Чили Палмера, выжидая, пока он превратит или не превратит эту девку в звезду. Ждете и беситесь от этого, правда? Но выжидая, вы ничего не теряете. Вы сами мне так сказали. А вот терпеть Ники — совсем другое дело. Ведь предполагалось же, что вы партнеры.

— Мы и есть партнеры, — сказал Раджи. — На половинной ответственности.

— Он предоставляет вам кабинет и возможность по вашему усмотрению управляться с артистами, за что и получает половинную долю всего, что вы зарабатываете.

— Ну да, — сказал Раджи. — Таковы условия.

— В том числе и половину того, что принесет вам Линда, если раскрутится. Но из того, что зарабатывает Ники, болтая по этому своему телефону на голове, вы не получаете ни шиша.

Оба они сейчас в разговоре называли Каркаттеру «Ники», точно так же, как назвал его Чили Палмер, заявившись к нему в кабинет с вопросом о Джо Лазе.

Элиот тормознул, так как их подрезал задний автомобиль. Перегнувшись через Элиота, Раджи нажал на сирену. Он сигналил, вопя: «Кретин!» водителю автомобиля.

— Он вас не слышит, — сказал Элиот.

Он подождал, пока Раджи усядется на место и успокоится, после чего еще разок подначил его:

— Что же тогда такое шеф, если Ники вы называете партнером?

Раджи уставился на него.

— Ты что, не можешь выражаться яснее? Что ты хочешь сказать?

— Вам нужен новый партнер.

— Это ты себя имеешь в виду, да? Если я правильно тебя понял, ты не прочь получить половину из того, что даст нам Линда.

— Половину, принадлежащую Ники, — сказал Элиот.

Раджи требовалось время, чтобы переключиться на мысль о Ники.

— Я еще не решил, каким образом это сделать.

— А я решил, — сказал Элиот. — Выкинуть его из окна и инсценировать самоубийство.

— Элиот, — сказал Раджи таким тоном, словно укорял того в непроходимой тупости, — окна в офисе не открываются.

— Я и не офис имею в виду, — сказал Элиот.

Раджи его слышал, но он был хозяином Элиота. Если уж он сказал, что Элиот ошибается или сморозил глупость, то он от этого не отступит и последнее слово оставит за собой.

— Человек, кончающий жизнь самоубийством, разбегается и сигает в закрытое окошко? Разбивает стекло, чтобы быть изрезанным осколками?

Элиот предполагал вовсе не это. Мысленно он представлял, как отвезет жертву в отель вроде отеля «Рузвельт» и там скинет с верхнего этажа. Но Раджи завелся:

— И Ники оставляет предсмертную записку, да? «Я больше не в силах жрать то дерьмо, которое подсовывает мне сука жизнь, и потому кидаюсь из окна», так, что ли? Ты сделал это разок на Гавайях и думаешь: «Вот оно. Вот что надо повторить». Глупее глупого, дружище!

Элиоту хотелось сказать: «Кончил?» Но к чему говорить такое? И он помалкивал, ведя машину в потоке других, делая вид, что задумался.

Помолчав немного, Элиот сказал:

— Знаю, что вам нужно! — Сказал так, словно его только что осенило. — У вас ведь есть тот пистолет… Могу поклясться, что вы не прочь подойти к Ники вплотную в этих ваших сапожках со шпорами и пристрелить его: паф! — прямо в сердце, когда он вытаращит на вас глаза.

Раджи закивал.

— Вот это я мог бы сделать.

— Так что же вам мешает? — спросил Элиот.

18

Откинувшись на диванные подушки, он разглядывал балки высокого потолка, голые переплеты окон, книжные полки, мраморный камин и яркие пятна цветущих растений, в изобилии расставленных по комнате и похожих на постеры картин. Еще там были журналы, мягкие кресла с бледно-зеленой узорчатой обивкой, зонтики в подставке в передней, полочка для шляп… К нему наклонилась Элейн, предлагая выпить.

— У тебя нет телевизора.

— Он в спальне. Виски подойдет?

— Прекрасно.

— А я решила: выпью-ка водки. Я так устала…

Она протянула ему стакан. Он сделал большой глоток, обжегший ему язык, — о-о, господи! — и опять, подняв глаза, увидел, что Элейн со спокойным выражением смотрит на него.

— Что случилось?

Он ей расскажет, но позже. Он сказал:

— Ты кажешься другой.

— Правда?

Ему понравилось, как спокойно она это сказала.

— Элейн, не надо ни о чем волноваться.

— Серьезно?

— Но ты волнуешься и кажешься другой.

Она пожала плечами, которые облегал свободный котоновый свитер, отвела глаза и снова обратилась к нему взглядом. Его удивили джинсы. В студии на ней всегда был костюм с закатанными рукавами. Он видел ее в кабинете, слышал ее бесконечные разговоры — она ходила взад-вперед по комнате, говорила, курила, то и дело гася сигарету в огромной пепельнице, или уходила, оставляя сигарету горящей. Она заправляла производством на крупной студии и пользовалась уважением.

Дома она казалась мягче.

И смотрела на него спокойными карими глазами.

Он сказал:

— Да ты просто девчонка! — и сам улыбнулся собственным словам.

— Заигрываешь со мной, Чил?

— Наверное, но непреднамеренно. Скорее как реакция.

— На что?

— На тебя. Ведь и ты заигрываешь со мной, правда? Как вчера за обедом.

— Ты все еще в некотором шоке?

— В ушах звенит, но чувствую я себя прекрасно.

Она больше не отводила глаз, продолжая смотреть на него.

Она сказала:

— Ну и как? На ногах устоишь?

Он поставил стакан на кофейный столик и, упершись руками в колени, сделал усилие, вставая. Они стояли совсем близко друг от друга.

Она сказала:

— Погляди на меня.

Он не улыбнулся, но глаза его смеялись.

— Гляжу.

Она сказала:

— Жутко целоваться хочется.

Сказала серьезно, но так по-детски. Так близко ее глаза, рот, чистый, без помады. Он сказал:

— Я тоже как раз об этом думал, Элейн. — И, обхватив руками ее стройное тело, притиснув к себе, увидел ее глаза совсем рядом, и они поцеловались — приноровившись, слились в долгом поцелуе, и, оторвавшись наконец друг от друга, оба улыбнулись, довольные, что все было так хорошо — без сопенья, слюней и чрезмерного усердия. Да. Это было здорово.

— Мы могли бы продолжить, — сказала Элейн, — и посмотреть, куда это нас заведет.

— Продолжить лежа, — предложил Чили.

— И сняв одежду, — сказала Элейн и повела его наверх.

Они занялись любовью, и это было хорошо.

Отдохнули и опять занялись любовью, и это было даже лучше, гораздо лучше.

В темноте, не размыкая рук, он спросил ее, еврейка ли она. Она ответила, да, конечно, чистокровная. Он сказал, что спрашивает потому, что удивился, когда с ним в постели она призывала Иисуса. Она спросила о его национальности, и он ответил, что больше всего в нем итальянской крови. Он спросил ее, сколько ей лет. Сорок четыре, отвечала она. Он удивился, что она не уклонилась от ответа и даже не запнулась. Она спросила, что же в этом удивительного, разве сорок четыре — это такой уж позор? И сразу же сказала, что не прочь выкурить сигарету. Он сказал, что думал, что она бросила. Она сказала, что по особым случаям можно сделать и исключение. Он что, против? Нет, вовсе нет, сказал он, он и сам закурил бы, но это только в том случае, если ей не хочется повторить. Она сказала, что не стоит — лучше не искушать судьбу. И звенит ли у него все еще в ушах? Немножко, сказал он.