Вернейские грачи - Анна Кальма

Хомер, наконец, решился прервать этот поток:

— Замки, конечно, прелюбопытная вещь, мадам. Однако, гм… меня, как педагога, больше интересуют педагогические заведения… А здесь, я слышал, есть одна примечательная школа-интернат в горах… Ее как-то странно называют… Гнездо грачей, если память мне не изменяет…. Вы, должно быть, знаете что-нибудь об этой школе? Кажется, это интересно, а?

Достойное лицо начальницы передернулось.

— М-м-м… Не думаю, чтобы вы и ваши воспитанники почерпнули что-либо полезное в этой школе, — сказала она, тщательно подбирая выражения. — Видите ли, сэр, в нашем муниципалитете относятся к этой школе и ее руководительнице госпоже Берто… м-м-м… с некоторым, я сказала бы, предубеждением. В частности, о госпоже Берто ходят некоторые слухи… — И она многозначительно взглянула на американца: понимай, мол, сам, что это за слухи.

— Я уже кое-что слышал об этой даме, — сказал Хомер. — Впрочем, очень неопределенное. Но вы-то ее, наверное, хорошо знаете?

Госпожа Кассиньоль покраснела от негодования.

— Знаю ли я эту ловкачку! Эту интриганку, которая выдает себя за передового педагога и втирает всем очки? — взвилась она. — Да, сэр, я отлично ее знаю! Знаю, что все ее трудовые методы воспитания — сплошное надувательство! Но одурачивает она только несчастных провинциальных учителишек, которые приезжают к ней «перенимать опыт»! — Она язвительно засмеялась. — Подумайте: ездят туда, к ней, когда здесь же, в городе, есть образцовое учебное заведение действительно с передовыми воспитателями… Это же смешно, сэр!

— Простите, о каком образцовом заведении вы говорите? — неосторожно спросил Хомер.

Начальница метнула на него уничтожающий взгляд.

— О моем, сэр! О моем пансионе, известном не только в Европе, но и в вашей стране, — сказала она, чуть не по слогам отчеканивая каждое слово. — Культурные люди обязаны знать о моем пансионе.

Растерявшийся Хомер не знал, как и чем успокоить разбушевавшуюся госпожу Кассиньоль. Да и как ей было не бушевать! Несмотря на дорогостоящую рекламу, никто никогда не приезжал к госпоже Кассиньоль перенимать ее педагогический опыт, восторгаться ее методами воспитания. А к Марселине Берто постоянно ездили не только французские педагоги, но и преподаватели из других стран. Черная зависть грызла душу начальницы образцового пансиона.

— Вы знаете, сэр, эта тихоня, госпожа Берто, была женой известного франтирера. Прямо мороз по коже подирает, как подумаешь, что такое эта женщина! Она запугала даже нашего мэра, господина Лотрека. Вообразите, на каждом собрании педагогов твердит, что во Франции слишком мало школ, что правительство тратит чересчур много средств на военные приготовления, требует от мэрии, чтобы открыли школу в Заречье…

Теперь Хомер слушал госпожу Кассиньоль с величайшим вниманием. И начальница, подстегнутая этим вниманием, неслась дальше.

— А ее воспитанники! Вы только посмотрите на них! Ведь это бог знает что такое! Ходят в каких-то немыслимых комбинезонах, в колпаках, растрепанные, вечно измазанные то известкой, то глиной. Чему она их обучает? Каким-то ремеслам, какой-то практической геологии? Что это такое, я вас спрашиваю? И кого она из них готовит, хотела бы я знать! Бедные дети! У них, к сожалению, нет родителей, чтобы вступиться, отнять их у этой Берто. Говорят, их заставляют бегать и собирать подписи под каким-то воззванием красных. Вот до чего дошло дело! — Госпожа Кассиньоль понизила голос: — Сэр, я давно говорю: нет у нас крепкой власти. Давно надо бы проверить, что представляет собой госпожа Берто и ее школа. Разумеется, не нужно грубых мер, но исподволь, осторожно разобраться в том, что такое это Гнездо… Я, например, совершенно уверена, что обнаружились бы потрясающие факты! — и начальница с таким торжеством взглянула на Хомера, как будто ей уже удалось доказать преступные действия Марселины Берто.

НАДПИСИ НА СТЕНЕ

Высоченная лестница, похожая не то на жирафу, не то еще на какое-то длинношеее животное, поднялась, шевельнулась и начала осторожно вытягиваться вверх. Остановилась, потыкалась в стену, примащиваюсь и примериваясь. Нет, маловато. До тех вон светящихся букв еще добрых шесть-семь метров.

Снизу голос дядюшки Мишо — бодрый, распорядительный — закричал:

— А ну, ребята, еще одну секцию! Подавай! По-да-вай!

И вверх пополз, вырастая на глазах, еще один отросток — ступенек в двадцать, а то и больше. Снова лестница потерлась о кирпич, неуверенно качнулась с боку на бок и встала. И сразу хор насмешливых восклицаний, советов:

— Теперь слизывайте! Да хорошенько, хорошенько работайте языками! Не забудьте после бензином полить, чтобы выжечь все следы!

— Старайся, Мишо, старайся, может, что и перепадет от хозяев! Конечно, они дадут ему на выпивку! Мишо только этого и ждет!

— Эй, голубчики, не сверните себе шеи!

Пожарные молча свирепо лезли по лестнице. Из-под касок виднелись их лица, багровые от досады. Еще бы, при всем народе лезть вверх, стирать надписи — работу кого-то из здешних ребят, — выносить насмешки! Мишо, начальнику пожарных, до смерти хотелось бы убраться отсюда, не слушать издевок. Да куда улизнешь, если за твоей спиной торчат охранники в черных мундирах!

А надписи так и сияют, так и горят на стене главного корпуса «Рапида»: «Янки, убирайтесь домой!», «Долой военные договоры!», «Долой атомную войну!»

«Кто те смельчаки, которые ухитрились залезть на такую высоту? Как они добрались сюда без пожарных лестниц? Как им удалось одурачить полицию?» — думали пожарные и их начальник Мишо, взбираясь по лестнице. В глубине души каждый из них восхищался смельчаками. А уж что касается надписей, то разве они не французы? Разве они, как и все здесь, в Заречной стороне, не желают всеми силами души мира, независимости и свободы для своего народа?! Но что поделаешь: кто-то из начальства, проезжая, увидел надписи, наорал на префекта, и вот, пожалуйте, — две пожарные машины да взвод охранников штурмуют стену завода, чтобы заставить померкнуть проклятые светящиеся буквы. Не так-то это просто! И откуда эти заречные достали светящиеся краски! Кто им помогал?

Дядюшка Мишо сдвинул пожарный шлем на самые глаза. А люди продолжали острить и издеваться над несчастными «касками», которые уже добрались до надписей и снизу казались кучкой мух, слетевшихся на сладкое. Вот уже погасла одна буква, стертая мокрой шваброй, за ней другая…

— Пускай стараются! Не пройдет и суток, как надписи снова появятся. Давайте спорить, что появятся! — прокричал чей-то задорный голос.

Как стволы гигантских пушек, подымались и устремлялись в небо трубы завода «Рапид». От нагретого за день асфальта, от реки подымались теплые туманные испарения, и в узких уличках Заречной стороны было, как в прачечных, жарко и влажно. Здесь почти не росла зелень. Только изредка где-нибудь во дворе торчал одинокий каштан или куст шиповника цеплялся за каменную стену. Но женщины все-таки ухитрялись разводить цветы на подоконниках, на крохотных железных балкончиках. И красная герань примешивала свой пряный, похожий на маринованные огурцы запах ко всем другим испарениям улиц.

В тяжелом, неподвижном воздухе вертикально подымались дымки папирос. Женщины вынесли из домов стулья, уселись было с вязаньем поболтать, как вдруг ребятишки закричали: «Полиция! Пожарные!» И все потянулись поглазеть, как будут стирать надписи, которыми восторгалась уже целые сутки вся Заречная сторона, и поиздеваться над посланцами префектуры.

С точки зрения префекта здесь был самый крамольный, самый беспокойный район: все жители до одного смутьяны и забастовщики, все до одного дерзкие спорщики и насмешники, почти все сторонники красных. Это здесь, в Заречной стороне, было собрано больше всего подписей под Стокгольмским Воззванием и под воззванием Пакта Мира. Это здесь происходили сборища местных коммунистов и отсюда выходили рабочие демонстрации, за которые префекту каждый раз влетало от парижского начальства. Здесь жили вожаки забастовок и те, кто писал враждебные надписи в адрес «эми».

Здесь знали и «Последнюю надежду». Вот и сейчас, проезжая, Марселина слышала приветливые возгласы, несколько раз кто-то окликнул ее по имени, кто-то помахал ей рукой. Она кивала в ответ и продолжала путь по узким уличкам. Темнело. Пришлось включить фары. Люди расступались и смыкались позади машины. Иногда тень человека, огромная, черная, подступала, казалось, к самым колесам, и Корасон, сидящий рядом с Матерью, невольно нажимал ногой на воображаемый тормоз.

Но вот Марселине пришлось окончательно застопорить: перед ней сплошной стеной стояла оживленная, весело и смешливо настроенная толпа. Кто-то, увидев ее в машине, закричал:

— Госпожа Берто, взгляните-ка, как здорово поработали наши ребята!