Обряд - Валентина Вадимовна Назарова

на волка, скривившись, потом на ружье в Мишаниных руках. На секунду он будто делает движение вперед, и Мишаня думает: сейчас он возьмет у него оружие и сделает то, что сам он сделать не в силах. Но Слава проворачивается на пятках дорогих кожаных туфель и пружинящей походкой спешит обратно в свой УАЗ. — Ну вы тут разберитесь, только не затягивайте, — бросает он в открытое окно, отъезжая.

— Вот ведь мужик, да чего же четкий, — произносит Васек, не успевает Славина машина скрыться за углом.

— Да. Нормальный он.

— И так прикольно, что мог бы гонять на каком-нибудь крузаке, а ездит сколько лет на своем УАЗе, батя его чинить не успевает.

— Ладно, хватит тут светских разговоров. — Саня поворачивается к Мишане, провернувшись на пятках своих кроссовок, точно повторяя движение Славы. — Ты стрелять будешь?

— Нет.

— Почему?

— Не могу я.

— Трус, значит. — Саня сплевывает под ноги. — Анна Михайловна, вот вам… — Он протягивает ей деньги.

Мать сверкает на него глазами так, что он даже не заканчивает фразу, только выхватывает у Мишани из рук ружье, разворачивается и идет к машине, дернув Ваську за рукав.

У Мишани вырывается всхлип — вот сейчас. Саня будто читает его мысли.

— Нет, такого удовольствия я тебе не доставлю. Сам будешь смотреть, как он дохнет.

Саня отвязывает веревку от багажника и ныряет в «жигуль». Машина оживает стрекотанием утреннего радио и, кряхтя, срывается с места.

— Ссыкло! — кричит Васек в открытое окно.

Мать пытается обнять Мишаню, но он выворачивается из ее рук и подбегает к волку. Он боится его, но волк боится сильнее, он сжимается из последних сил, ожидая удара.

— Посмотри, у него глаза Петины, — произносит вдруг мать и заливается слезами.

Волк хрипит, у него из пасти между двумя рядами плотных белоснежных клыков начинает валить клоками бурая густая пена, глаз закатывается назад, как белый полумесяц.

— Мам, он умирает?

Мать смотрит на волка, по ее впалым щекам катятся слезы, и из-за этих слез Мишаня ненавидит себя особенно сильно.

— А ну разойдитесь! — вопит кто-то позади них.

Мишаня едва успевает схватить мать под локоть и рывком потянуть в сторону, когда воздух рассекает что-то быстрое и блестящее. Волк вздрагивает всем телом и замирает.

Мишаня поворачивает голову и смотрит на торчащего из окна по пояс деда, который неловко пытается забраться обратно в комнату.

— Что вылупился, пришел бы да помог, — цедит сквозь зубы старик.

Дрожь накрывает Мишаню на первом лестничном пролете, у него стучат зубы и бьет в висках, так что он останавливается, а потом на ватных ногах поднимается дальше. Когда он заходит к деду, тот уже лежит на кровати. К тумбочке прислонено ружье, в комнате пахнет так, будто кто-то зажег сразу сто тысяч спичек.

Без слов Мишаня бросается к деду на грудь, и его снова трясет до тех пор, пока старик, ворча, не накрывает его плечи рукой.

— Ну будет тебе. Что ты плачешь? Это же доброе дело — он мучился, видел, какой переломанный весь. Конченый.

— Знаю дед, знаю. Просто я трус.

Мишаня прокрадывается к себе в комнату только после того, как за матерью закрывается входная дверь и ее шаркающие шаги добредают до спальни. Он зашторивает окна, боясь взглянуть туда, на середину двора, где все еще лежит эта грязная фуфайка, и забирается под одеяло. Он почти уже спит, когда из-за стенки из комнаты матери доносится тихий незнакомый шепот.

— Аня, ну не плачь. Я не оставлю этого так, Аня. Они поплатятся.

НАСТЯ

Ветер ударяет в лицо, закручивает волосы в водоворот, теплый, маслянистый, горчащий жженой резиной. Настя стоит на краю платформы, заступая носками сапог за грязную желтую линию. Ее взгляд устремлен на красный глазок секундомера над зияющей пастью туннеля, где только что исчез поезд.

По ее запястью что-то медленно сползает, как насекомое; она переводит глаза вниз и обнаруживает у себя в руке надкусанное эскимо. Корочка шоколада подтаяла и еле заметно съезжает вниз. Из-под нее, прямо Насте в рукав, стекают жирные молочные капли. Инстинктивно, не успев подумать, она подносит руку к лицу и слизывает их со своего запястья. Справа от нее раздается звук, похожий на стук металлической набойки по мраморному полу.

Она оборачивается. Сбоку, чуть позади от нее, развалившись на круглой каменной лавке, сидит старик. Он причмокивает, высовывая наружу белесый язык, и сверлит ее желтоватыми глазами.

— Мяу, — вдруг произносит он, не отрывая от нее взгляда.

От этих его выпученных глаз и гадкого языка Насте становится так мерзко, что она зажмуривается, и пальцы у нее разжимаются. Мороженое падает прямо на желтую полосу и жирными потеками капает с края платформы вниз. Где же поезд? Масляный ветер начинает клубиться понизу, то и дело выплескиваясь из русла путей, облизывая Настины щиколотки. И вот из глубины тоннеля показываются два сверкающих глаза.

Сзади вновь раздается звук, будто кто-то тяжело встает со скамейки, но Настя приказывает себе не оборачиваться. Она еще на полшага сдвигается к краю, поезд тормозит со свистом, двери открываются прямо перед ней. Проскользнув внутрь, Настя наконец оборачивается. Никого. Только сквозняк гоняет газету по пустой платформе.

В вагоне есть люди. Она садится рядом с женщиной в толстом стеганом пальто, которая через плечо маленького мальчика перелистывает страницы в книге. «Кот в сапогах» — Настя тут же отводит взгляд.

Она моргает, потом опускает глаза на свои перепачканные мороженым пальцы, достает из сумки салфетку и трет, трет, пока кожа не становится красной. Зачем она купила мороженое в ноябре?

— Следующая станция «Технологический институт».

«Технологический институт»? Это не ее ветка. Это красная. А ее — ее ветка синяя. Что она делает здесь? Настя вскакивает и идет к дверям, смотрит на свое укутанное в длинное зимнее пальто отражение, двоящееся в стекле. Что она тут делает? Привычным движением она лезет в карман за телефоном — девять вечера, ни одного пропущенного. Последнее, что она помнит, — как