Обряд - Валентина Вадимовна Назарова

на крыльце и смотрит на тело волка, привязанное к «жигулям» веревкой.

— Ну что стоишь-то, сюда подходи, — командует вылезающий из салона Саня. — Все нормуль.

Но Мишаня не смеет: он боится, но не волка, а чего-то другого — он не может точно сам объяснить чего, но его охватывает парализующий ужас.

— Да он не кусается… уже, — со смехом манит его поближе Васька.

— Иди-иди сюда. Ближе.

Мишаня делает шаг вперед. Он же не трус. Это он этого волка нашел. Он.

— На, вот.

Саня вкладывает ему в руку что-то тяжелое и холодное, пальцы у Мишани не слушаются.

— Ну держи же. Че, руки ватные?

Он смотрит вниз и видит, что зажимает в правой ладони ствол ружья.

— Давай. — Саня подталкивает его в плечо. — Он твой. За брата давай.

Мишаня вскидывает ружье и делает несколько шагов к волку. Он лежит на земле, спрятав брюхо, бока его изодраны, из рваных ран торчит что-то блестящее.

Мишаню начинает подташнивать, руки дрожат.

— А ты не прячь глаза, смотри на него, смотри. Это он, он брата твоего сожрал. Стреляй давай, Мих.

Волк как будто понимает, открывает единственный уцелевший глаз, который сейчас абсолютно черный, кроме золотого ореола вокруг зрачка, и смотрит куда-то Мишане в душу, пока тот взводит курок. Сухой щелчок, как будто языком по небу. Он смотрит в черное дуло зрачка поверх ствола, старается прицелиться, но руки так дрожат.

В этом глазу нет никакой ненависти, думает Мишаня, нет в нем ничего, кроме боли, такой, как у матери, когда она лепила на кухне свои пересоленные пироги. Нет в нем зла. И в Мишане нет зла. Боль есть, а ненависти нет.

— Да ну что ты опять зассал? — Саня дает ему подзатыльник. — Ты мужик или баба? Убей его.

— Но откуда вы знаете, что это он? Как вы его нашли?

— Как нашли? Да он сам нас нашел, пришел на поляну, только луна вышла. Мы встали там, где твой «лансер» стоял, стали ждать, и он пришел, человечину почуял и прибежал, вкус вспомнил.

Саня сплевывает под ноги, его длинный плевок попадает на шкуру волка, и отчего-то Мишане хочется ударить сейчас Санька в лицо, но он знает, что так нельзя, и снова смотрит в волчий глаз, будто помощи ищет у зверя.

— Это вы что тут, твари, делаете? — раздается позади визг.

Мама. Мишаня оборачивается, ружье почти падает из его рук, он вдруг чувствует всю его огромную тяжесть. А она стоит на крыльце, запахивая свой длинный зеленый халат. Взъерошенная, опухшая, некрасивая. Мишане сразу стыдно за нее и за себя, и он как будто даже жалеет, что не выстрелил.

— Миша, а ну в дом пошел!

— Анна Михайловна, мы убийцу вашего сына поймали, смотрите.

Саня и Василий расступаются.

— Да вы что же делаете?

— Так я же говорю… это он. Поймали мы его. Сейчас Слава приедет, мы его уже набрали, привезет вознаграждение. Мы думали… вам половину отдать.

Мать шипит, смотрит на них белыми от злости глазами. Потом вдруг крестит лоб и начинает стонать, как кликуша:

— Нельзя глаз за глаз! Вы люди или нелюди? В лесу своя правда. Петя сам туда пошел. Он знал. А то, что вы делаете…

Ее вой заглушает рев мотора; через мгновение из-за угла дома выкатывается темно-зеленый УАЗ.

— А вот и Слава, — с облегчением произносит Вася. — Он сейчас нас и рассудит. Он же депутат.

— Кандидат, — поправляет его Санек.

Машина тормозит рядом с «жигулями», но водитель не спешит на улицу. Присмотревшись, Мишаня замечает, что он в салоне отмусоливает из пачки зеленые тысячные бумажки. Мать все еще воет что-то нечленораздельное. Мишаня подходит к ней и берет под руку, запахивает поплотнее ее тоненький халат. Наконец Слава выходит из машины.

Ему около тридцати пяти, может, сорок, походка пружинистая, молодая. Реденькие рыжие волосы, прозрачные ресницы и синеватые веки делают его похожим на младенца.

— Ну что, хлопцы, поймали, вижу, зверя, — произносит он по-деловому, глядя на ружье, которое все еще держит Мишаня, потом на секунду переведя цепкий взгляд ему прямо в глаза. — Молодцы.

— Это не я. Они. — Мишаня по-детски показывает пальцем на Саню и Васька.

— Твари, — шипит мать, опираясь на Мишаню всем весом своего дрожащего тела.

— А ты чего с ружьем стоишь?

— Так он живой еще, — поясняет Васька. — Волк-то. Мы думали, Мишаня за брата хочет справедливость воздать.

— Живой? — Слава подходит к волку и наклоняется над ним, бесстрашно заглядывая ему прямо в морду. — Он весь переломанный. Вы зачем его так мучали, пацаны?

— А зачем он Петьку нашего жрал?

Слава цокает языком.

— Грех так ломать и издеваться, — произносит он на выдохе.

— Вот и я говорю, грех, — вторит ему мать.

— А убивать не грех? — с вызовом спрашивает Саня.

— Убивать — другое. Это чистка леса, акт милосердия практически. В новом мире людей хищникам места нет. Кончился век дикой природы.

Саня пожимает плечами.

— Что ж с вас возьмешь? Я, конечно, надеялся на более… человеческий исход. А вы ему хребет перебили.

— Человеческий… — опять шипит мать. — Да вы знаете, что нет страшнее твари на земле, чем человек?

Слава смотрит на нее то ли с жалостью, то ли с брезгливостью, и Мишане опять становится от нее так противно, что он сжимается, стараясь отделить себя от нее, будто он не с ней и не от нее родился вовсе.

— Так, ладно, господа хорошие, уговор есть уговор. Но я вас прошу не тянуть вот с этим. — Он кивает на волка, затем протягивает Сане несколько бумажек, тот слюнит их жадными пальцами, перелистывая одну за другой.

— Спасибо.

— Не могу сказать, что на здоровье. — Слава снова смотрит