Обряд - Валентина Вадимовна Назарова

ж потрясение перенес. Это бывает, когда… ну ты понимаешь.

Он снова сверлит его взглядом.

— Не вру! Вот правда, пошли покажу! Прям сейчас пошли, пока не стемнело, — все покажу! — Мишаня так нервничает, так хочет, чтоб ему поверили, что даже скачет на несколько шагов вперед, всем телом, как собака, особенно истошно лающая.

Парни опять переглядываются. Саня смотрит на часы.

— С нами не надо.

— Так вы идете, что ли? Сами?

— Ну а что делать? Десять штук Слава дает за голову этой твари. А если ты говоришь, кто-то его отловил уже, то надо нам спешить, если мы бабло хотим.

— Но я…

Саня перебивает его хлопком по плечу.

— Ты домой иди. Ты и так молодец.

Затем, повернувшись к Ваську, он добавляет:

— Вась, бери у отца ружье и фонарь и грузи «жигуль». Поехали на охоту.

На Васькином широком лице расползается довольная улыбка. Он исчезает за дверью гаража, материализуется с матерчатым чехлом в руках.

— Бать, — орет он в приоткрытую дверь, — я отъеду ненадолго, не теряй!

— Ладно, пацан, жди нас с добычей, — бросает Саня, направляясь к машине.

Хлопают двери — одна, другая. Мишаня провожает взглядом со свистом выворачивающие со двора «жигули».

* * *

Осторожно отпирая дверь квартиры, Мишаня ожидает, что мать, как это бывало с ней раньше, чуть только кто-то донесет о малейшей его или Петькиной провинности, будет стоять в прихожей, прямо перед дверью, руки в боки, с уже заготовленной проповедью. Но в квартире как будто пусто, лампа на кухне не горит, сквозь незашторенное окно все заливает синевой сумерек, только из-под дедовой двери виднеется желтая полоска света.

— Анна? — хрипит старик.

— Нет, дед, это я.

Старик не удостаивает его ответом, и Мишаня проходит прямиком к холодильнику. Открывает его и смотрит, как в чужое окно, на пустые полки. Даже каши с тушенкой деду не сварила. Одна водка да кефир на дверце. Он лезет в карман за найденным у Петьки в машине мобильником, но экран его черный: разряжен, если совсем не сломался от морозов. Да и не станет мать на него звонить, раз на старый не звонила ни разу. Ей вообще последнее время как-то плевать.

Мишаня открывает шкаф, достает оттуда гречку и банку тушенки. Гречку он никогда еще не варил, мать вообще на кухню не особо кого пускает, это только недавно, когда с Петькой случилось, позволила помочь себе с этими гадкими пирогами. Он внимательно читает инструкцию несколько раз подряд, потом долго моет крупу, наливает в кастрюлю воды и выходит в прихожую.

— Дед. — Мишаня тихонько открывает дверь и заглядывает в комнату, перекрикивая рев телевизора, повторяет: — Дед, ты ел?

Старик отрывает от экрана свои прозрачные глаза и смотрит на Мишаню как-то оторопело, будто не его ожидал увидеть, а кого-то еще, потом кивает на накрошенный на блюдце батон и банку с морошковым вареньем и снова переводит глаза на экран.

Мишаня беззвучно закрывает дверь и возвращается на кухню.

Мать, как будто нарочно подкараулив нужный момент, приходит домой, только когда Мишаня уже помыл и убрал в шкаф кастрюлю и поставил на сушилку стекать тарелки, свою и деда. Она заходит тихо, даже свет не включает в прихожей, сразу крадется к себе в комнату, только пару раз скрипнув линолеумом по дороге. Он хочет рассказать ей про «лансер» и про то, какой он молодец и деда покормил, но отчего-то точно знает, что сейчас она слушать его не захочет, и решает дождаться утра.

Весь вечер он не знает, чем себя занять. Уроки не делаются, книги не читаются. Не спится ему. Да и как тут уснуть. Прошло уже часов шесть, а парней все нет. Он опять пытается делать домашку, но уравнения не решаются, иксы и игреки перепрыгивают со строчки на строчку. Может, у него и правда сотрясение? Тогда спать совсем никак нельзя. Он ходит и ходит по комнате, выглядывает в окно. Ночь безоблачная, но луна какая-то тусклая, как будто грязная, и свет от нее не желтый, а серый, как плесень. Что они делают там так долго в лесу?

Он засыпает под утро. Он знает, что утро скоро, потому что здесь, в поселке, среди лесов и обрубленных макушек старых северных гор, самый темный час действительно приходит только перед рассветом, как в присказке, которую он слышал когда-то в детстве. Мишаня смотрит в потолок. Окно у него не завешено, и он ловит отблески проезжающих мимо редких машин, отбрасывающие длинные, как изогнутые волчьи морды, тени от пыльной лампы под потолком. Всякий раз он вздрагивает, ждет скрипа тормозов и звука голоса, но за окном только шелест покрышек по битому морозному асфальту и тишина. Так он лежит и слушает ночь, пока реальность не переплетается со сном, тени на потолке не начинают оживать и лениво перешептываться между собой, а веки, толстые и тяжелые, — ползти вниз.

Звук приходит откуда-то изнутри его головы, как будто там кто-то мелом ведет по доске и мел крошится и визжит, так что все внутри сводит. Мишаня открывает глаза и сразу садится на кровати. За окном все серое и какое-то плоское, двухмерное, как ксерокопия.

Он высовывается из-за краешка занавески. Во двор, прыгая по ухабам ослепшими в тусклом утреннем свете фарами, въезжает «жигуль». Окна у него опущены, слышится прерывистое стрекотание радио, присвист тормозов и что-то еще, то ли всхлип, то ли стон.

— Миха! — высовывает из пассажирского окна голову Саня. — У нас для тя подарок, получите-распишитесь.

Он заливается хохотом. И тут Мишаня замечает тянущийся за машиной канат и привязанную к нему то ли тряпку, то ли какую-то старую фуфайку, всю порванную и испачканную в земле. «Жигуль» тормозит возле подъезда, резко, так что тряпка подскакивает на кочке. В этот момент и раздается снова этот свист или скрип, и тут Мишаня все наконец понимает.

— Миха, проснись и пой!

Он натягивает спортивки и сбегает вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, и вот уже стоит