Пардес - Дэвид Хоупен

Мне нравится, что ты не такой, как все. А тебе?

– Это как посмотреть.

– И как?

– Ты сама-то разве такая, как все?

– Раньше думала, что я как все. Я всегда полагала, что, когда уеду в колледж, буду очень скучать по дому. – Она сложила губы в задумчивую улыбку – мне показалось, отрепетированную, будто она тренировалась, чтобы выглядеть естественно и вызывать доверие. Я вдруг заподозрил, что София порой выражает чувства, которых на самом деле не испытывает. – У меня здесь было очень счастливое детство.

– Но теперь ты уже так не думаешь?

Сквозь черные деревья сочился слабый свет.

– Думаю, дело в том, что рано или поздно нам всем нужно будет уехать.

– У тебя хотя бы есть убежище.

– Какое?

– Музыка, – ответил я.

Она покачала головой, потеребила браслет.

– Я тебе не говорила, что у меня есть строгое правило? Никакого психоанализа. Особенно в том, что касается музыки. Слишком уж это… прозаично. Вгоняет в тоску.

– Извини, ты права, больше не буду.

– Да и музыка не убежище. Точнее, она нужна мне не для этого, а чтобы… – Она посмотрела поверх моей головы, впилась взглядом во что-то, чего я не видел, хотя и пытался разглядеть. На лице Софии белели треугольники лунного света. – Чтобы видеть все как есть.

– Это многое объясняет, – сказал я.

– Что именно?

– Помнишь, что ты сказала на уроке у Хартман в первый день, когда возразила мне? Ты говорила, что трагедия не очищает скверны.

– Вот оно что. Значит, ты считаешь, моя музыка сродни трагедии. Кто же не растает от таких комплиментов. – Она потерла глаза. – Что ж, мы любим то, что заставляет нас страдать. Так мне говорили.

– Кто? Вряд ли Шекспир.

Сзади послышался хруст. Из лесу вышел Эван с бутылкой дорогой водки в руке и в обнимку с одиннадцатиклассницей.

– Как мило, – сказал он. Язык у него заплетался.

София сосредоточила взгляд на девице, та сдержанно улыбнулась.

– Привет, Джен.

Эван не смотрел на меня.

– Эти двое опять вместе, кто бы мог подумать. Я смотрю, вы так подружились…

– Поздно уже, – перебила София и встала. – Пойду найду Ребекку. – И не успел я опомниться, как она без меня шмыгнула в темный лес. Я проверил телефон. Половина третьего. Я хотел было на всякий случай отправить маме сообщение, что скоро буду дома, но потом передумал.

– Джен, – произнес Эван, – ты знакома с моим новым другом?

Она замялась, недоуменно посмотрела на меня и, наконец, пожала мне руку:

– Джен Бенсток.

– Ари Иден. Рад познакомиться.

– Осторожнее, – предупредил Эван. – Его тянет к девушкам, с которыми я встречался. Правда, Иден?

Джен посмотрела на Эвана:

– Что за хрень?

Эван, ничего не ответив, уставил на меня тяжелый пьяный взгляд.

– Как ты думаешь почему, а, Иден? Джен тоже в твоем вкусе?

Джен вырвала у Эвана свою руку, посмотрела на него так, словно всерьез подумывала, не врезать ли ему, и убежала в лес, освещая себе дорогу фонариком в айфоне.

– Иден, – с улыбкой сказал Эван, когда ее шаги смолкли вдали, – хочешь совет?

Взгляд его остекленел, Эван был еще пьянее, чем я думал. Он пытался раскурить косяк. Интересно, подумал я, утром он вспомнит, что вытворял? Я поднялся на ноги.

– Тот, кого она любит, – продолжал Эван, покачиваясь, – чувствует себя так, будто ему всадили кол в грудь.

Мы стояли молча. Вскоре вернулась София с Ноахом, Ребеккой и Джен. Заплаканная Джен ни с кем не разговаривала, кроме Ребекки, с которой играла в одной софтбольной команде. Я протянул Джен носовой платок и смутился еще больше. Ноах с Ребеккой держались за руки и явно досадовали на Софию за то, что та им помешала. Ни на кого не глядя, София устремилась прочь, мы двинулись следом.

Ребекка оставила машину на парковке, так что они с Софией втиснулись с нами в джип, чтобы мы подвезли их до школы. По дороге Оливер заехал заправиться, скрылся в здании станции, вернулся с “Гаторейдом” и большим полиэтиленовым пакетом с продуктами. До школы мы ехали молча, рядом со мной София тяжело дышала, наши руки соприкасались, ее аромат наполнял меня беспричинным счастьем. На парковке Ноах пошел проводить девушек до машины. Когда машина Ребекки скрылась из виду, Оливер достал из пакета коробку куриных яиц.

– Нафига они тебе? – Я потер глаза, жалея, что еще не в постели.

– Бери. – Оливер открыл коробку.

Я отказался.

– Не понимаю.

Эван выхватил у него коробку, распахнул дверь машины, и они с Оливером направились к школе. Ноах удивленно вскрикнул, я с любопытством выглянул в окно, и тут на крышу, стены, входную дверь школы обрушился град яиц. “Господь обрушил град на землю Египетскую, – подумал я, – и побил град все, что было в поле, – и людей, и скот”[133]. Траву усеивала битая скорлупа. С макета храма на пол сползали потеки желтка.

– В этом кровь, – воскликнул Оливер, заглянув в битое яйцо. Не успел Оливер размахнуться, как Ноах перехватил его, заставил бросить оружие и силой усадил в джип.

– Вы что, охренели? – заорал Ноах в машине и велел Оливеру сейчас же уезжать с парковки. – Нахера вы это сделали, уроды?

Оливер истерически рассмеялся. Сидящий рядом с ним Эван лишь улыбнулся.

– Скоро Рош ха-Шана, – пояснил он. – Надо же в чем-то каяться.

* * *

В понедельник в школе только и разговоров было, что о “Ночи желтков”, как ее обозвали. За случившимся на рассветном миньяне, как и следовало ожидать, последовало возмездие. Оливера с Эваном вызвали к рабби Блуму, каждого на день отстранили от занятий. Об инциденте судачила вся школа, однако рабби Блум молчал, дожидаясь, чтобы какой-нибудь новый проступок заставил забыть о последнем. Ноаха допросили, следом Софию с Ребеккой, поскольку они попали на записи камер с парковки. До самого конца дня я все ждал, что и меня вызовут на допрос. Весь день готовился. Но меня так и не позвали.

Рош ха-Шана впервые в моей жизни выдался на удивление скучным. В Бруклине Дни трепета всегда внушали мне благоговение, молитвы трогали душу, заставляли дрожать от страха. В детстве я стоял рядом с отцом, он молился, закрыв глаза и накинув на голову талес, и его трясло. В такие минуты я гадал: что, если он один из цадиким нистарим, тридцати шести тайных праведников, на которых стоит мир? Я думал об этом, когда он накрывал и меня талесом, когда плакал во время Унтанэ токеф[134].

В этом году я не испытал никакого благоговения. Мы сидели на заднем ряду битком набитой синагоги. Кондиционер не работал. Я не стал тесниться с отцом и сел рядом с мистером Коэном, грубоватым здоровяком, приятелем