Андеграунд, или Герой нашего времени - Владимир Маканин

Я поддакнул, огладил ее небольшую грудь.

— Знаешь, кто это был — одиннадцать лет назад?

Я невольно насторожился, ожидая бог знает чего.

— Кто?

Она засмеялась негромко:

— Мой дальний родственник. Он приехал из Сибири, и остановиться бедняге было негде. Еще и обокрали в скором поезде, не осталось ни рубля. Бедный! Жил у меня три дня.

Лежа рядом с Тасей (в дреме), я думал о себе проще, а об убийстве уже отстраненно: как о сюжете. То же и я видел, конечно, те или иные бесчисленные криминальные фильмы — помнил эффекты улик, помнил страхи. Как все знакомо и узнаваемо. Забытая из-под водки бутылка(!). Сгинувшие в никуда отпечатки пальцев(!). А женщина с бессонницей, сидящая у окна(?!). Но сейчас простая и столь расхожая атрибутика сюжета с убийством касалась моей жизни. И с куда большим уважением следовало сейчас отнестись к так простенько подстерегающим (к следящим за нами, шаг в шаг) приметам реальности: это ямы. Ямы, и человеку преступившему следует их четко обойти, как бы ни были они примитивны и схожи с плохой киношкой. Не дергаться. Не пугаться (например, Таси). И вот (лежа, приглаживал Тасино плечо, в узкой ее постели) важная мысль пришла: мысль о чувствах — мысль уже вне той первой и нервной, горячечной суеты, когда я выбросил ножи в Москва-реку или когда метался по магазинам в поисках Тютьки с бутылкой. Там — точка.

Когда человек убил, он в зависимости не от самого убийства, а от всего того, что он об убийствах читал и видел на экранах, вот мысль. Человек убивший считается с условной реальностью. Он втянут в диалог. Заранее и с умыслом втянут. Его чувства зависимы (вот мысль). Человек сам (своими чувствами) втягивает себя в соответствуюший сюжет преследования (с соответствующей поимкой или непоимкой). И вот если из сюжета чувством уйти... если исключить чувства... Не участвовать. Забыть. Не знать. Не помнить.

Cпасительная мысль (о неучастии чувством в сюжете) мне помогла уже в разговоре с Тасей — когда мы, оба на взводе, стояли в ее комнате. Не спеши отказываться — вела меня мысль. И не вздумай возмущаться на милый женский шантаж, мол, что это, моя дорогая, за нисходящие намеки?!. Никаких чувств. Ничего амбициозного. Не упорствуй. (Но и не спеши к ней в объятья.) Помнись немного с ноги на ногу. Посмотри на ее плечи. На ее улыбку. Ямочка на левой щеке.

Это и дало мне так естественно сказать — ладно, Тася, будем друзьями. И добавить: приду через час.

Верная мысль не чувствовать (верная мне) была теперь угадана и как-никак со мной. Моя мысль и мое «я» — мы сближались. Это важно. Важный урок. Я даже сколько-то медитировал: я, мол, не чувствую досады на безденежье, я не чувствую раскаяния, я не чувствую страха перед ментами... я даже солнца поутру сегодня лицом, щекой, закрытыми глазами не чувствую. (Как властно и тут набегало будущее. Подумать только, как скоро мне предстоял обратный урок: стараться усилием чувствовать то, чувствовать это... и даже стараться чувствовать солнце лицом и остывшей щекой, поутру, подойдя к окну ближе.)

А пока что за окном осень, появилась дешевая картошка — вот и думай, не чувствуй, а думай, купить ли впрок и где в общаге ее ссыпать, хранить. Картошка — надолго, это еда. Навестить брата Веню. Так я и говорил себе — внятно: есть Веня, есть в продаже картошка, а моего чувства в сюжете, где скамейка и кровавые два ножа, нет. (А нет чувства, нет и убийства, не было его, ничего не было, и потому им тебя не угадать.) А картошку надо будет ссыпать в крыле К, там холодно — два раза по полмешка (легче принести).

Купил Вене сыра. В их отделении испортились сразу оба холодильника: продукты, лежа холмами на столе, портятся. Несчастные психи ходят вокруг стола, принюхиваются и так жалко ссорятся, съев чужое.

Двести граммов вареной колбасы. Батон. Молока в пакетах не было. С бутылкой к больным не пустят...

Вернулся, уже темнело.

Я поговорил с отставником Акуловым. Постояли вместе в коридоре, покурили. Его, конечно, тоже вызывали, зная его угрозы (на словах) в адрес кавказцев. (Меня вызывали как не прописанного здесь, как бомжа. Которого к тому же видели ночью.) Акулов рассказал — его спрашивали долго; и после протокола еще задержали на лишний час. Убитый с кем-то выпивал, сидя на скамейке, вот они и схватились за мужиков. Про бутылку даже не вспомнили, усмехнулся Акулов. А ведь должна же быть там бутылка, из горла пили — не из стаканов же! Не поискали. А потому что лентяи. Зарплата ментам приплывает сама собой. Ленивые суки. На черта им вообще чем-то заниматься...

— Не найдут, — подытожил Акулов, махнув рукой.

— Думаешь?

— Разве что убийца сам подставится.

Акулов уверен: если убийца не задергается, не вляпается сам в какую-нибудь новую поножовщину, дело останется на нулях.

Подошел Курнеев. Курил, слушал. Тоже согласился: милиции сейчас заводиться неохота — лень!

— Спишут на межкавказские распри: мол, счеты свели. И делу конец.

Мы посмеялись. Да, похоже. Да, да, так и будет. (Во всяком случае, взамен меня никто не пострадает, спи, подружка, спи крепко, — это я подсказал, подшепнул своей совести, в промельк вспомнив, как она там?)

—...Год назад я уже видел одного такого. Меж собой подрались! Всю ночь валялся на улице. Пристреленный, — сказал Акулов.

— Я тоже его видел.

— Кто стрелял, так и не нашли? — спросил Курнеев.

— Не.

А все же я был удивлен. Интеллект, мой верный служака, как же он старался, пыхтел, лез в пыльные углы, воевал, помогая мне не ступить в ямы и обойти ловушки. И еще похваливал, поощрял меня (и сам себя) в переигрывании нашей жалкой (с точки зрения сыска) милиции! Я всматривался в себя: тяжело всматривался и легко удивлялся. Застукал свое «я», как женщину с кем-то. Конечно, сразу и простил — ведь мое я. Но с легким разочарованием. Мол, я-то тебя ценил особой ценой.

При всматривании в себя (в свое «я») нет раздвоения. При взгляде в зеркало, мы ведь тоже, соотнося, отлично понимаем, что реальный человек и человек, отраженный на зеркальной поверхности, — один. Одно целое.

«Я» в ответ только молча (и отраженно) смотрело. Нет, оно не было на чем-то застуканным и пойманным: оно не оказалось особо хитрым или там злым. Оно лишь на чуть приоткрыло мне свои заспанные молочные глазки с детской жаждой жить и с детским же выражением в них скорее животного мира, чем человеческого. Не страх — а вечность. Эти глаза (глаза моего «я», которое убило, а теперь припрятывало концы, как все люди) оказались похожи на глаза животных. Мы все в этом схожи. Глаза собаки, лошади. В таких глазах в достатке и боли, и печали, но нет кой-какой мелочи... знания смерти. Глаза смотрят и не знают про будущую смерть. И, стало быть, «я» с этой стороны вполне самодостаточно — оно живет, и всюду, куда достает его полупечальный-полудетский взгляд, простирается бессмертие, а смерти нет и не будет. А если есть бессмертие, все позволено.

Не сама мысль удивила, а то, с какой легкостью она не то чтобы вместилась в мое «я» — обнаружилась в нем.

И еще яма. Ямка, чтоб проскочить. Сюжет нет-нет и выявлял (подсказывал) свои ухабы и рытвины (нормально!), а я их не чувствовал. Я лежал, почитывая диалоги Платона, когда в дверь стукнули.

— Петрович, спустись к вахте — тебя к телефону!

Вечернее вторжение могло быть только чужое (со стороны), потому что и Викыч, и Михаил не станут звонить вахтеру, зная, что я у Конобеевых.

Я спустился. Удачно, что я читал. После чтения мой мозг суховат, мыслит короткими цепкими фразами. Не чужд и прихотливой логики. В такую минуту меня не напугать.

— Алло.

— Петрович?.. Приве-ет, — баском заговорил. (Незнакомый мне голос.)

— Привет.

— Я буду говорить прямо: не люблю тянуть. (Он хе-хекнул. Простецки. Мол, все мы люди.) Я знаю о тебе. Знаю про ту скамейку. Но я хочу что-то иметь за мое молчание.

Он тут же добавил, что именно:

— Деньги.

— Да ну? — сказал я. (Холодок не возник. Не чувствовать.)

Я ждал. Пусть скажет что-то еще.

— Получу деньги — буду молчать.

— Много ли хотите? — спросил я на «вы». Спросил сухо, но с ноткой. (С зашевелившимся вдохновением.)

Он сказал:

— Мне деньги очень нужны. Тридцать тысяч. (В то время — тысяча долларов.)

Я засмеялся.

— Отчего ж не полмиллиона?..

— Я говорю серьезно.

— Я тоже, — сказал я. — Тридцать рублей ровно. (Один доллар.) Но не сразу. По частям. У меня скромный и в общем случайный заработок. Годится?

Еще раз засмеявшись, я повесил трубку.

Ночью он опять позвонил. Опять на вахту.

— Это снова я.

— Ну?

Долгая пауза. Ночная и затянутая пауза (мне бы сразу бросить трубку — впрочем, кто знает, как лучше). Он сказал:

— У меня улика.