Андеграунд, или Герой нашего времени - Владимир Маканин

В магазине, в людской толчее чуть ли не первым человеком я увидел Тютьку, старика сборщика бутылок — Михаил тем временем стал в очередь в кассу.

С трепетом (но, конечно, сдержанно) я сунулся к Тютьке:

— Отец, помоги. Я пьяный был. На скамейке. Потерял записную книжку с адресами... Не видал?

— На черта мне твоя книжка.

— Тебе-то на черта. А мне нужна. Я бы приплатил.

— Когда было?

— Вчера.

— У третьего фонаря? (Скамьи он считал по фонарям — ловко.)

— Может, у третьего.

— Погоди, погоди. Не ты ли сидел там и пил с чуреком?

— Я пьян был. Но вроде пил один... (Ах, ты сука. Неужто уже был зван к ментам? Не сам ли к ним поспешил подсказать?)

А он всматривался в мое лицо.

— На скамейке? С ним? — и легонько так всматривался.

— С тем, которого убили, что ли? — спросил я прямо глядя в его выцветшие глаза. Вот как с тобой, сука.

— Ну? — спросил-сказал он.

У меня вдруг не стало слов. Их, правильных, больше не было. (Любое слово могло проколоть хлипкий шарик — и весь мой подкрашенный воздух сам собой вышел бы вон.) Но, на счастье, как раз и подошел Михаил с чеком на водку. Чего вы тут?..

— Да вот. Спрашивает, не я ли пришил одного человека с солнечного Кавказа?

— Надо мне больно! — спохватился старик. — Я видел: пили вчера там двое. Двое — это точно, прошел мимо них, ждал бутылец. Но далеко было, не углядеть.

— Близорукий, что ли? — спросил Михаил.

— В том и дело, что дальнозоркий. Я бутылку с двухсот метров вижу в кустах. Тем более на скамейке. Потому и не подхожу к пьющим близко. Да вот задача — фонарь слева. Чурку-то хорошо видно, даже усы. А с кем он пил, лицо как в черниле — хер увидишь...

Я уже пришел в себя:

— Ты ведь бутылки собрал? Собрал! Ты бутылки сдал?.. (Важный вопрос, главный для меня вопрос.)

— Сдал.

Вот и точка.

— Ты, старик, не темни. Мы тоже с Михаилом люди уже тертые... Скажи честно: книжку записную подобрал? Если да — отдай не греши.

Он последний раз попытал:

— А много ли дашь? (Предлагают много, когда виноваты.)

И опять кстати вмешался Михаил — ты, старичок, не тяни резину. Отдай по совести. Отдай даром. Тебе уже о душе пора думать. А ты все о деньгах. Тебе, может, в путь завтра собираться?

Старик злобно кольнул глазами:

— Может, и так. Может, и в путь. Однако скажу тебе вот что: на небо прибирают не тех, кто старйе.

— А кого же?

— А тех, кто спелее.

И он ушел, зло плюясь по сторонам и заодно стреляя глазами по ржавым уличным урнам: не сверкнет ли где небитая бутылка. Мы тоже ушли. Меня пробил пот (разговорное напряжение). Я был мокр и рукой (незаметно) отирал с шеи. Уже за первым углом я перехватил у Михаила водку и сдергивал с бутылки белую шапочку. Ты что? — удивился Михаил. Мол, неужели ж начнем на улице, когда дом в двух шагах? Но я уже возвращал — вернул бутылку ему. (Взял себя в руки.) Михаил наблюдателен, он не Тютька. Я сказал, что всего лишь хотел присмотреться к бутылке (хотя я умирал от желания сделать первый глоток):

—...Бутылка странная, на мой взгляд. Не подделка? (Иногда ведь всучат наполовину с водой.)

Я еле сдерживался, чтобы не прикрикнуть (давай же! давай хоть по глотку! чего тянуть?!) И вновь остроту мгновения удалось сгладить, затушевать.

Более или менее просто (естественно) я ему предложил:

— Глотни-ка ты, Миш. У тебя ноздри потоньше.

И передал ему — первому — открытую как бы для пробы бутылку.

В квартире Конобеевых на кухне выпили, поболтали, и Михаил ушел (одной головной болью меньше). Я остался один. Рука заживала. Я вышел покурить в коридор. Конобеевы предупредили — не водить поздних гостей и чтоб обои не воняли куревом, две просьбы, Петрович.

Ходил и курил. Выпитая водка гнала мысли ровным хорошим потоком.

Сестряева ходит с костылем. Женщина под сорок, сильно прихрамывающая, редко выходит в коридор. Но глаз на мужчин держит. Улыбчивая. На одной из общих пьянок я из моего повышенного чувства сострадания (чокнуться с калекой, пожелать здоровья) подкладывал ей большой ложкой салат с помидорами, передал стопку водки и раза три улыбнулся. Поухаживал; а когда все расходились по своим этажам и когда я ей (последний сочувственный жест) пожелал спокойной ночи, она вдруг взорвалась обидой (ухаживал, а что ж не проводил скучающую женщину?!) — стояли на повороте уже опустевшего коридора, и так звучно, презрительно и даже, пожалуй, театрально она мне бросила: «Вы не мужчина!..», — и, отвернувшись, зашкандыбала в свою однокомнатную.

Когда я зашел к ней теперь, Сестряева была в нарядной кофточке, похоже, что меня ждала.

В квартирке чисто. Книги. Непугающие обои на стенах. Кв метры с японским телевизором. (Наш серединный человечек.) Сестряева, опираясь на костыль, стояла возле кресла. Пригласила меня сесть. Она хочет поговорить со мной про завтра. Я почувствовал холодок в желудке. (Но спокоен.) Завтра, как она мне пояснила, ей придется идти в милицию и рассказывать им. Подписывать показания.

Я понимал, конечно, что в милицию вызовут общежитского вахтера (как и позднюю уборщицу, как и коменданта — их непременно вызывают), но почему Сестряеву?.. Это тут же выяснилось. Дело в том, что частенько ночами мучают боли, она плохо спит — а они знают это, они все знают. «... Вызывают расспросить, не видела ли я кого в окно. Я ведь сижу и вижу улицу, как на ладони, второй этаж». — Калека долго его добивалась, элитарного второго этажа. (Не только легче подыматься по лестнице, но и вечерами есть что посмотреть, если телевизор скучен.)

— Понятно, — сказал я. — Вы видели меня той ночью. И хотите меня предупредить. Это мило. Это очень мило. Cпасибо, — сказал я.

— Они спросят. Я не знаю, назвать ли мне вас... или совсем не называть? — сказала она как в раздумье. Пока еще без намека. Но с чуть уловимой улыбкой. (И еще — я заметил — с неким добрым психодвижением вроде как мне навстречу.)

— Нет, конечно. Не называйте. Зачем человеку, чтобы его таскали и дергали. Бог с вами!

Она помолчала. Она думала, как теперь продолжить. Но и я думал.

Было ясно, что Сестряева не знала, что я был возле той скамейки. И что я там делал, тоже не знала. (Вероятно, даже не подумала об этом. Из ее окна скамеек не видно.) Но зато она знала, что мне будет неприятно, если затаскают к следователям, станут расспрашивать и переспрашивать (как только она заявит, что видела меня, одного-единственного человека в тот час возле дома со стороны сквера).

Она тихо говорила, а я сидел на стуле и смотрел в пустое бельмо телевизора. (Может быть, следовало смотреть в глаза. Я все собирался посмотреть ей в глаза.)

—...Поймите, Петрович. Мне как-то трудно солгать. Не умею. И как сказать им, зачем вы туда-сюда ходили? — вы раз пошли, потом вы вдруг вернулись (убил и вернулся, вот зачем). Я понимаю, вы просто гуляли. А затем прямо у дома развернулись и снова туда пошли (вспомнил про бутылку, которую дальнозоркий Тютька как раз унес)...

— Да уж. Подергают меня всласть.

Она смутилась, но не опустила глаза и (с плавающей краснотой на щеках — вспыхнули чуть) продолжила:

— Если б мы были друзьями. Тогда понятно. А просто так — как лгать-то?

Я обратил внимание, что она не сказала врать, сказала лгать — читает книги; интеллигентна. Понятно, калека ведь.

Оба мы сделались вдруг спокойны. Конечно, не стал я изображать ни лицом, ни голосом, что готов вырвать костыль и тут же начать пристраивать ее на диванчик. Но этого и не нужно было. Я понимал, раз умна — значит, даст мне время. (Но и оттягивать слишком нельзя. Опасно — я тоже понимал.)

Я шагнул к ней ближе:

— И, значит, мы станем друзьями, Тася. Какие проблемы! — я улыбнулся, я даже засмеялся. — Мне это по сердцу. То есть быть друзьями. Заодно же я избегу дурацких разговоров со следователями.

Вот тут она смутилась. (Уже почувствовав победу.)

А я сказал:

— Через час я приду. Хорошо?

И пришел.

Была в ее теле, как бы это назвать, припрятанная изнеженность (припрятанная от мира холеность). К тому же, как и многие калеки, она оказалась умна и с удвоенной чуткостью, что зачастую уже само по себе стоит ума. Во всяком случае, было с ней просто, ничуть не в тягость. (Робость движений; и скрываемая боязливая трепетность.)

Мы погасили настольную лампу, и теперь я тоже увидел из ее окна (пошел тот самый, первый час ночи) — увидел под фонарем подъезда входящих-выходящих общажников. Они были редки. Их действительно нетрудно запомнить. Она подошла ко мне сзади, коснулась плеча. Чуткая, она не обмолвилась насчет вида из окна.

А я сказал ей приятное: про холеность ее тела. Она улыбнулась:

— Умею жить одна. Сколько угодно. Я, конечно, калека, но я не выношу общажную пьянь... Мужчина у меня был десять лет назад. Одиннадцать.

Я поддакнул, огладил ее небольшую грудь.