Работа любви - Григорий Померанц

Другое дело – легенда о Сталине, которая творилась им самим, была расшатана после его смерти и время от времени восстанавливается. Здесь важен не Киров, а Сталин. Образ, запечатленный в стихах Ахматовой и Мандельштама, – это образ жуткого тирана. И таким он действительно был. Вместо Кирова мог быть Орджоникидзе или еще кто-то, но чрезвычайно важно признать факт, установленный Комиссией Шверника[11], что Сталин заказал Кирова, а потом свалил это на Зиновьева, Каменева и еще на 20 миллионов человек. Я уже несколько раз повторял число жертв Большого террора, по официальной справке, данной КГБ накануне XXII съезда: за 6,5 лет, с 1 января 1935 года по I июля 1941 года, были арестованы 19 840 000 человек, из них семь миллионов расстреляны; остальные 13 000 000 пошли в лагеря, из которых немногие вернулись.

Все советские официальные цифры спорны. Был план (производства сахара или железа, раскулачивания, арестов, расстрелов), а выполнение плана подгонялось под плановые заседания. Отчет, представленный Председателем КГБ Шелепиным в Комиссию Шверника, не составляет исключения. Цифры могли быть завышены, как во всех советских отчетах, но таковы были цифры в отчете, который член Комиссии Шверника Ольга Григорьевна Шатуновская держала в руках. Я дружил с Ольгой Григорьевной четверть века и не сомневаюсь в ее искренности. А 20 миллионов или, может быть, «всего» 17–18 – какая разница? Порядок цифр в советских отчетах примерно сохраняется. Вместо 15 миллионов может быть 20, но из двух миллионов (цифра, которую идеолог партии Суслов оставил для истории) делать 20 никто не решался (см. Померанц Г. Следствие ведет каторжанка. М., 2004).

Есть участники войны, для которых фантом Сталина – часть жизни; без этого фантома им трудно жить. И так же чувствуют многие генералы. И многие простые люди, разочарованные бандитским капитализмом, возвращаются к этому фантому. Хотя то, что Сталин, погубив несколько миллионов человек в начале войны, сумел научиться на своих ошибках, сменить командующих, разбитых немцами, на других, более толковых, – не очень большая заслуга. Умные люди учатся на чужих ошибках, дураки – на своих. Сталин учился как дурак, гением он был только в провокации и интригах, а платили за его ошибки мы, убивали миллионами нас и в лагеря отправляли не Сталина, который сдал в плен миллионные армии, а выживших в плену солдат.

И то, что он создал хозяйственную систему, державшуюся на терроре, – катастрофический успех. Успех, основанный на превращении инициативных свободных людей в рабов ленивых и лукавых (Астафьев на примере собственного отца показывал, чему учит лагерь). И как только, после смерти Сталина, террор стал слабеть, – система, шаг за шагом, развалилась. Вырастив в своем чреве только бандитов и теневиков, союз которых еще при Брежневе стал властью в Средней Азии и Закавказье, а после окончательного краха аппарата террора овладел почти всей страной.

Поэтому фантом Сталина – болотный огонек, и нельзя позволить сталинистам перечеркнуть результаты расследования, проведенного Ольгой Григорьевной Шатуновской, единственным реальным деятелем Комиссии Шверника. Хотя у меня нет надежды дожить до торжества правды, не подтвержденной ни одним документом, ибо все улики уничтожены или подменены. Между тем, если освободиться от власти фантомов, оба случая – с убийством Бориса и Глеба и с убийством Кирова – сравнительно просты. В истории Бориса и Глеба важнее убитые, а легенда в самом главном не лжет. В другой истории – важнее убийца, и официальная легенда лжет в самом главном. К сожалению, большинство случаев чрезвычайно запутано – и в священном, и в мирском предании. Откровение пробивается сквозь дебри языка, через ограниченность представлений о мире и окутано облаком легенд. А науки, едва прикоснувшись к человеку, обрастают фантомными понятиями: развитие, прогресс…

Я уже насколько раз пересказывал, что Шишков думал о слове «развитие», введенном Карамзиным как калька с французского développement: берем веревку и расщипываем ее по волокну. То есть, говоря ученым языком, развитие – синоним дифференциации. Но при этом (чего Шишков не понял) протаскивается аналогия с развитием зародыша и ребенка, то есть развитием, связанным с пропорциональным ростом. Без ясной постановки вопроса – как в обществе обеспечить пропорциональный рост. Незаконно предполагая, что общество справится с этим так же хорошо, как природа. А между тем, у природы здесь очень много хитростей, поворотов, игры с гормонами и всякими другими способами задерживать одно, ускорять другое и т. п.

Чтобы смыть идеологическую окраску, освободиться от ложного отождествления развития с цивилизацией и от презрения к «слабо развитым», «отсталым», к задержкам развития – по-моему, необходимым, – стоит отложить в сторону слово «развитие» и вернуться к слову «дифференциация». Это честный термин. Совершенно ясно, что он не охватывает всей реальности. Дифференциалу противостоит интеграл, дифференциации – интеграция. И сразу почти очевидно, что за скачком дифференциации надо подумать об интеграции, иначе все развалится; и нельзя спрашивать, что лучше, дифференциация или интеграция? Они обе лучше, но в паре, как вены и артерии. Но о дифференциации говорят только в ученых трудах, а в публицистику пошло слово «развитие». И тут сразу возникает мнимая, фантомная ясность: развитие – это хорошо, а задержка развития – плохо. И кажется возможным прямолинейное развитие, развитие, развитие – все скорее и скорее. Возникает тождество развития и прогресса, движения от плохого к хорошему, движения в бесконечность по одной и той же дороге. Между тем, с экологической точки зрения очень интересен пример Тибета, который создал высокую духовную культуру при полной социальной и экологической стабильности, при полном отсутствии кризисов и угрозы краха. Правда, остается неясным, сумеет ли культура Тибета выжить в нынешних условиях. Но выступления Далай Ламы XIV больше мне дали для понимания XXI века, чем выступления лидеров США, где до сих пор в ходу понятие «прогресса», чистый фантом, выпаренный из «развития» за счет отбрасывания всех элементов трезвой мысли, которые сохраняются в социологии развития.

Фантомная наука мешает понять, что за эпохами накопления частностей необходимо следуют эпохи торможения технико-экономического развития и переноса акцента на духовное развитие, на восстановление причастия глубинам бытия, на связывание дробности Божественным узлом, как это назвал Сент-Экзюпери.

Знание – сила и знание – причастие

В начале Нового времени Фрэнсис Бэкон написал прославленные слова: «знание – сила». На первый план вышло знание, дающее силу, выгоду, очевидную для каждого, дающее информацию, которая обменивается на власть, богатство, физическое здоровье и т. п. Знание, расширяющее душу, отступило на второй план. К знанию – силе вела наука, основанная на членении мира по кускам, на строго очерченном эксперименте и логике. К знанию, расширяющему душу, наука не вела. Ненаучное знание постепенно теряло цену и в конце Нового времени Карнап написал, что суждение «Сикстинская мадонна прекрасна» – не более чем междометие, нечто вроде «ах!». Но если значительность прекрасного, если чувство тайны в высокой красоте – эмоциональный всхлип, то и совесть – это химера. Оба высказывания принадлежат одной эпохе, концу Нового времени, которое сегодня тянется уже после своего конца и называется постмодернизмом.

События 11 сентября были встряской, заставившей осознать возможность гибели того, что внутренне пусто. Цветущий облик Дориана Грея вдруг оказался черепом, скалившим зубы. Рухнули не только дома, рухнули символы. Это чувство испытали многие. Пьер Шперри, деятель общества «Инициатива перемен», с которым я переписываюсь, собрал поразившие его отклики. Привожу немецкий текст в русском переводе, оставляя в подлиннике английскую цитату: «Одна из передач БиБиСи, в анализе духовной ситуации Америки, говорила о конце „shallow society“ (поверхностного общества, переводит Шперри) и о внезапном интересе к книгам глубокого содержания в книжных магазинах. В Германии два известных участника движения 1968 г. неожиданно заговорили о необходимости пробудить духовные силы Европы. Один из них, скромно назвавший себя „религиозно немузыкальным”, сказал даже о конце „секуляризованного века“».

В этот век террор менялся вместе с веком: росла техника, падала нравственность. Долгое время борцы за свободу убивали только тиранов. Обыватель мог спать спокойно. С середины XX столетия начался террор против кого попало. Видимо, пример гитлеровского геноцида не давал спать. Ирландцы стали истреблять англичан, арабы – евреев. Это не продолжение погромов, не стихийные выступления темной массы. Террор – обдуманное действие образованных людей, объединенных и зажженных идеей, во имя которой все позволено; съеденных идеей, как говорил Достоевский; съеденных «тотальной идеей», как это назвал Эммануэль Левинас, исследователь антиэтики тоталитаризма. С тех пор как можно говорить об интеллигенции, террор был действием политически бессильной интеллигенции против власти, мощь которой делала безнадежным восстание. При этом русские террористы пытались создать этику террора: отымая чужую жизнь – расплачиваться собственной, не пытаться бежать с места покушения, щадить женщин и детей. Сомнительные католики ирландцы и сомнительные мусульмане женщин и детей не щадили.