Совдетство 2. Пионерская ночь - Юрий Михайлович Поляков

время от времени интересовался дядя Юра.

И я оповещал.

Вернувшись домой, грибы сложили в общую кучу, а после позднего обеда сели чистить. Я вызвался помогать, чтобы самому порезать мой ложный боровик на мелкие кусочки и окончательно спрятать в кипящую воду концы. Но, как назло, мне в руки попадались лишь настоящие белые грибы.

– Ах, какие красавцы! Резать жалко… – восхищалась Лида.

– В животе все будут одинаковые… – ворчала тетя Валя, все еще расстроенная своим поражением. – Ты, Юрка, не ройся, не ройся, бери что сверху!

– А это чей же такой? – вдруг спросил Жоржик, подозрительно вертя в пальцах мою подделку.

– Не знаю… – пожал я плечами, краснея.

– Ишь ты, какой хитрый боровичок попался! – усмехнулся дед. – Хоть сейчас на маскарад отправляй! – Он подмигнул мне и разрезал улику сначала вдоль, а потом поперек. – Который час, внучек?

– Без десяти пять, – ответил я, глянув на часы. – А что?

– Так, ничего… Вечерний клев не пропустить бы…

Ночью, чтобы не захрапеть, я сначала читал книжку про Незнайку в Солнечном городе, которую взял в деревенской библиотеке. Потом, когда стал подремывать, специально взбил в тюфяке слежавшееся сено, чтобы оно снова кололось и не давало мне уснуть: уж очень хотелось увидеть, как в окошечке выщелкнет новая дата… Но не выдержав, я все-таки отрубился. А утром часов на моем запястье не было: дядя Юра потихоньку снял ровно в полночь, пошутив потом за завтраком:

– Ну ты, племянничек, дрыхнешь – из пушки не разбудишь!

– Да, в детстве так хорошо спится! – согласилась тетя Валя. – А теперь даже с таблеткой ворочаешься, ворочаешься…

12

В тот год, когда возле Белого Городка сел на мель и разломился нефтегруз, а река почернела от разлившегося мазута, мы зачастили в лес, так как рыбалка превратилась в сущую муку: каждый раз, вернувшись, приходилось тщательно промывать керосином все снасти. Но, как говорится, беда не приходит одна: лето выдалось знойное, почти без дождей. За огородами, где между кустами гонобобеля всегда хлюпала вода, стало совсем сухо, казалось, будто идешь не по кочкам, а по подушкам, разбросанным среди деревьев. Из-за Волги, от Кимр, тянуло гарью: тлели торфяники. По деревне ползли жуткие рассказы про машину с прицепом, заехавшую в лес за дровишками и провалившуюся в бездонное пекло.

– Это наказанье Божье за храмы порушенные! – вздыхала Захаровна и крестилась на икону в углу. – Видишь, огонек на лампадке дрогнул, – объясняла она мне. – Это Господь молитву мою услышал!

– Угу, – кивал я в сотый раз рассматривая екатерининский пятак и мечтая о том моменте, когда он станет моим.

Мысль, что это случится после смерти бабы Тани, в голову мне как-то не приходила. Конечно, пионер обязан объяснять темным пенсионерам, что никакого Бога нет, но мне не хотелось разочаровывать старушку, хотя я знал: лепесток пламени затрепетал и накренился, так как кто-то вошел в избу, и сквозняк, протянувшись через форточку в открытую дверь, нагнул огонек. Зачем разочаровывать Захаровну? В конце концов, я же верю в разные там небылицы вроде снежного человека, уцелевшего на Памире со времен мамонтов и шерстистых носорогов.

– Опять вёдро! – вздыхал Жоржик, возвращаясь в поту от колодца.

– Ага, – кивал я и представлял себе, как, придя первого сентября в школу, выгляну в окно, обнаружу солнце в чистом небе и скажу что-нибудь про вёдро, но никто в классе не поймет, о чем речь, и придется им, городским недотепам, объяснить, что это такое.

В тот засушливый год и с лесными дарами было совсем скверно. Гонобобель вообще не уродился, черника измельчала и быстро сошла, малина созрела крупная, сладкая, но зачервивела и осыпалась, а грибы точно отпуск взяли: какую-нибудь сыроежку приходилось высматривать, словно боровик, и под каждый куст нас совать. А найдешь молодой масленок размером с оловянного солдатика, он уже внутри весь трухлявый. Набредешь на большую свинушку, сорвешь и чувствуешь, как ножка в руках пульсирует – это разжиревшие черви внутри ворочаются, мякоть доедают.

В один из таких знойных дней Жоржик сказал, что знает одну низинку, где грибы водятся даже в самую сушь, он туда за дуплянками еще мальчишкой бегал, но идти надо долго, часа полтора в один конец. Я обрадовался, так как меня собирались услать в огород – полоть сорняки. Занятие скучное и опасное. Однажды, задумавшись, я вместо американки и мятлика повыдергал едва завязавшуюся редьку. Вот шума-то было!

Мы, Жоржик, бабушка и я (родители уже уехали в Москву), запаслись кислым квасом, бутербродами, обулись легче, чем обычно (резиновые сапоги в такую сушь ни к чему), опрыскались одеколоном «Гвоздика» от комаров и пустились в путь. Жара томила с раннего утра, и встающее солнце из-за сероватой дымки в воздухе казалось не ярко-малиновым, а блекло-фиолетовым, как слива. Небо над головой было не голубым, а сизым. Даже ласточки-береговушки предпочитали отсиживаться в своих норках, неохотно вылетая на пропитание. Кот Сёма лежал на крыльце совершенно разморенный и в ответ на мое дерзкое поглаживание даже лапкой не пошевелил, а лишь чуть-чуть выпустил когти, давая понять, что очень мной недоволен.

В лес мы вошли, как обычно, через «парадный вход» и двинулись по старой проселочной дороге. Я обратил внимание, что даже в самых глубоких колеях вода совсем высохла и обнажилось дно, покрытое белесыми лохмами, в которых сновали ящерки, которые в тот год размножились невероятно и почти не боялись людей. Мне удалось схватить одну, и я убедился, что, спасаясь, они действительно оставляют в пальцах хвост, и тот еще несколько мгновений виляет сам собой без всякого туловища. А цикады свиристели так громко, точно звали на помощь.

В привычном месте мы не свернули, как обычно, на знакомую тропинку, а пошли дальше по заросшей просеке, пока не уперлись в завал из упавших елей. Вывороченные вместе с белесой землей, вставшие дыбом корни образовали настоящую двухметровую стену с узкими, рваными проходами, куда нельзя протиснуться из-за торчавших отовсюду острых, как пики, сучьев, овеянных старой паутиной. На этих корягах росли гроздья чешуйчатых поганок и зияли старые кротовьи ходы.

– Ишь ты, как древоточец набедокурил! – покачал головой Жоржик.

– Какой древоточец?

– Эвона! – Жоржик показал на упавшие стволы.

Ноздреватая кора, словно обожженная кожа, сползла с них большими завивающимися кусками, обнажив серую оболонь, покрытую длинными продольными трещинами, а также испещренную бесчисленными ровными дырочками, уходящими в древесину под прямым углом и наискосок.

– Говорят, на личинку точильщика рыба хорошо берет, – задумчиво произнес дед. – А поди – выковыряй!

Перед тем как обойти завал по еле видимой тропинке, Жоржик посмотрел на солнце, мутно желтевшее в дымном тумане, словно лампочка сквозь чад подгоревшего масла на нашей коммунальной кухне. Дед старался запомнить, с какой стороны оно светит, чтобы не заблудиться. Но мы все равно заплутали, а когда вышли на просеку, опытный Жоржик даже