Совдетство 2. Пионерская ночь - Юрий Михайлович Поляков

кивнул Жоржик, глянув на солнце.

Когда мы возвращались леском, отец кивнул на маслята:

– Давайте хоть грибов соберем, а то, выходит, без толку сюда тащились!

– М-да, за семь верст киселя хлебать! – согласился дед.

Но маслята все, как один, оказались червивыми, даже совсем крошечные.

Ну что за подлый день!

Учтя неприятность, случившуюся утром, мы выждали, пока ни справа, ни слева не будет видно ни единого суденышка, даже моторки, и благополучно вернулись на родной берег. Но наши беды на том не кончились. Оказалось, и Новые, и Старые Селищи слышали, как нас обматерили на всю Волгу. Санай, забирая транспорт, тряс бородой, брызгал слюной и клялся больше никогда не доверять нам, косоруким, весла. Бабушка Маня, своими глазами видевшая с берега, как мы чуть не угодили под теплоход, встретила нас причитаниями. Она плакалась, что чуть не поседела от ужаса, и теперь, конечно, никакой речи о покупке собственной лодки и быть не может.

– Что ж ты, Жоржик, со мной делаешь? – жаловалась она.

– Чуть ребенка мне не утопили! – голосила с ней заодно Лида.

– Нюр, ну не надо, не надо… – просил Жоржик, держась за сердце.

– Юрочка, ты очень испугался?

– Совсем даже нет, у нас все было рассчитано, – соврал я.

– Ага, видели!

– А ну вас всех к лешему! – рявкнул Тимофеич и пошел за своей заначкой.

Но я-то знал, что маман накануне обнаружила «манерку» со спиртом в кармане плаща и перепрятала. Отец через минуту вернулся из сеней с таким лицом, словно, выйдя на берег, не обнаружил перед собой Волги.

9

Не люблю, когда взрослые плачут! Чтобы не видеть бабушкиных слез, я пошел в избу. Хотелось пить. В полутемных сенях дремал на лавке Сёма. Я щелкнул его по уху и едва успел отдернуть руку. Еще чуть-чуть – и острейшие когти безжалостно вонзились бы в мою кожу. Ведро оказалось пустым, если не считать нескольких капель, которые я из озорства вытряхнул на кота. Он оскорбленно фыркнул, мстительно глянул на меня, спрыгнул на пол и гордо ушел через квадратный вырез в двери, сделанный внизу специально для кошек. А я, гремя пустым ведром, помчался за водой.

Колодец от нас недалеко, через четыре дома, на взгорке. К нему с двух сторон протоптаны незарастающие народные тропинки. Сруб, сложенный из коротких, метра в полтора, бревен, уходит глубоко вниз, над землей поднимаются лишь несколько замшелых потемневших венцов. В них врезана доска-приступка, чтобы ставить ведра, и еще сбоку вбит крюк, к нему цепляют общественную бадью, которая прикована цепью к тонкой, в обхват ладони, жерди, отполированной шершавыми руками колхозниц. (У местных за водой ходят в основном женщины и дети, у дачников, наоборот, мужчины.) А сама жердь железными кольцами крепится к длинному коромыслу – бревну с тяжелым комлем. Коромысло на железном шкворне, вставленном в огромную рогатку из раздвоенного дерева, наклоняется туда-сюда, вроде детсадовских качелей. Рогатка врыта в землю возле сруба. Называется все это сооружение «журавель». И точно! Ведь птицы как пьют? Сначала опускают клюв в лужу, а потом задирают голову так, чтобы вода стекла в живот. Глотать-то они не умеют. Почти так же действует и «журавель»

Когда я впервые пошел с Жоржиком к колодцу, мне показалось чудом, как он без труда, несколькими движениями, опустил жердь с общественной бадьей вниз, зачерпнул и еще легче поднял вверх и перелил хрустальную воду в наше оцинкованное ведро.

– А можно мне попробовать? – попросил я в следующий раз.

– Тебе еще рано.

– А в колодец заглянуть можно?

– Можно. Только за крюк держись покрепче! Упадешь вниз – никто не спасет. У меня одногодок в Шатрищах так утоп… Петюня.

Я заглянул. На дне виднелся квадратик голубого неба, искаженный каплями, падавшими с бревен. Сруб, вверху сухой, серебристо-серый, весь в глубоких продольных трещинах, в середине наволг, потемнел и покрылся грибными наростами, а возле воды, кругляки были мокрыми, склизкими и зелеными.

– Если присмотреться, в колодце можно звезды увидеть, – сказал Жоржик.

– Ночью?

– Нет, прямо сейчас – днем.

Но звезд я внизу не обнаружил, сколько ни всматривался.

Пришло время, и мне впервые разрешили под руководством Жоржика набрать воду. Изнемогая от ответственности, я загремел цепью и снял ведро с крюка. Оказалось, «коромысло» наклоняется от небольшого усилия, и гладкая жердь чуть ли не сама собой опускается вглубь, а полная бадья почти так же легко поднимается наверх.

– Это из-за противовеса, – объяснил Жоржик, кивнув на толстый комель.

Самым трудным оказалось поднять тяжелую бадью над верхним венцом и, соображаясь с длиной цепи, перелить воду в ведро, стоящее на приступке. Тут мне Жоржик, конечно, помог. Но на следующий год я доставал и притаскивал домой воду самостоятельно и даже усвоил кое-какие хитрости. Опуская жердь в колодец, надо ее слегка разогнать, чтобы зачерпнуть как следует. Но тут легко перестараться. Если бадья слишком сильно ударится об воду – тогда можно поднять муть и мелкий песок, они постепенно скапливаются на дне, поэтому колодцы время от времени чистят и находят внизу удивительные вещи. Однажды извлекли старинный подсвечник, и его тут же забрали в Кимры, в краеведческий музей.

Когда меня впервые отправляли за водой одного, Жоржик спросил:

– Справишься или с тобой сходить?

– Ну что я, маленький, что ли!

– Осторожней! Там скользко!

– Я в кедах пойду!

Весело громыхая ведром и жалея, что никто из-за заборов не обращает внимание на мою водоносную самостоятельность, я домчался до журавля, поставил ведро на полку, схватился за дрын, потащил вниз и поскользнулся на мокрой глине. Чтобы удержать равновесие, я всей тяжестью повис на жерди, и бадья сильно ударилась об воду.

«Не беда, – подумал я, – в крайнем случае наберу еще раз, если черпанул мути».

Но вверх гладкий шест шел удивительно легко, и сердце мое заныло в скверном предчувствии. Так и есть: от удара кольцо, державшее дужку, разогнулось, и бадья осталась в колодце…

– Твою ж мать… – сказал бы Тимофеич в таком случае.

Смысл этого выражения мне не понятен, но я пробормотал то же самое… И заплакал, мысленно придумывая правдоподобные объяснения, как такая жуткая потеря могла случиться без моей вины. Успокоившись и оглядевшись, я убедился: никто не видел, как я утопил общественную бадью. План спасения созрел мгновенно: надо тайком спуститься к Волге, зачерпнуть с мостков и отнести полное ведро домой как ни в чем не бывало. Сказано – сделано, вода, правда, оказалась слегка желтоватой, но я понадеялся, что в полутемных сенях этого никто не заметит.

– Что-то водица тиной пахнет? – удивилась бабушка, испив кружку.

– Колодец, видно, пора чистить… – отозвался Жоржик.

– Да и ряска плавает.

– Бабушка, а когда обед? – поспешно спросил я.

– Скоро, – улыбнулась она. – Проголодался!

– Ага, – кивнул я, зная, что для взрослых главное счастье жизни – это хороший аппетит у детей и внуков.

Через полчаса, когда мы на веранде пили чай, мимо нашего забора прошел, чертыхаясь,