Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва - Елена Коронатова

— Рвоты не было?

— Нет. Только пить просит. А есть не хочет. Я ее в кровать уложил. Правильно?

— Правильно. Иди к Надюшке. Я сейчас.

Анна сняла телефонную трубку и набрала номер.

Голос Спаковской любезно ответил:

— Я вас слушаю.

— Сейчас зайти не могу. У меня заболела дочь, — не дожидаясь ответа, Анна положила трубку.

Надюшка, крепко прижимая к себе безносую куклу, сидела в своем углу на стульчике и печальным голоском пела: «Баю-баюшки баю, не ложися на краю, придет серенький волчок…»

— Вот видишь, мама, — пожаловался Вовка, — а я ей велел лежать.

Анна, вглядываясь в покрасневшее лицо девочки, присела перед ней на корточки и прикоснулась губами к ее горячему лбу.

— А ты больше на работу не пойдешь? — Надюшка приготовилась плакать.

— Нет, не пойду. Но ты сейчас же должна лечь в постель.

Анна, как это всегда случалось, если заболевали дети, не очень доверяла себе. Когда температура у Надюшки подскочила до 39, послала Вовку за Григорием Наумовичем.

Вагнер подтвердил диагноз: пневмонический фокус.

Когда Надюшка уснула, Анна позвала Григория Наумовича на веранду пить чай.

Отпивая маленькими глотками почти черный чай, Вагнер молчаливо устремил свой взгляд куда-то в пространство.

У Анны на душе было смутно. Необходимо Надюшку устроить в детский сад. Это может сделать только Спаковская, но после всего не хочется к ней обращаться. Интересно, знает ли Сергей о ее стычке с «королевой». Хуже всех Гаршину. Он сказал: «Не утешайте, я не мальчишка». Как будто он все же успокоился. Только бы у Надюшки все кончилось без осложнений…

Анна прошла в комнату и склонилась над кроваткой.

— Мама, а это не опасно? — шепотом спросил Вовка.

— Нет. Только важно, чтобы не простудилась. Заканчивай уроки и ложись.

Анна вернулась на веранду и, садясь к столу, сказала:

— Думаю, сейчас температура меньше. Что-то около 38.

— Человечество должно быть благодарно пенициллину и Ермольевой.

Кто-то позвонил. Анна вздрогнула и, поймав на себе, как ей показалось, испытующий взгляд Вагнера, с притворным изумлением сказала:

— Кто бы это мог так поздно!

— Я открою, — крикнул Вовка.

— Вижу огонек и забрел, — проговорил Журов, вытирая носовым платком мокрое от дождя лицо. — Нас, холостяков, тянет к домашнему теплу в такие вот непогожие вечера. Не так ли, Григорий Наумович? — И, не дождавшись ответа, обратился к Анне: — Вы, дорогая, не выполняете своих обещаний.

— Заболела Надюшка, — тихо шепнула Анна и громко предложила: — Хотите чаю?

— О, с удовольствием! Чай у вас совершенно особенный! — произнес Журов, присаживаясь к столу.

— Ну-с? — спросил Вагнер, насмешливо поглядывая на Журова.

— Ну-с? — в тон ему отозвался Сергей Александрович.

— Греемся чаишком у чужого камелька?

— Вечно вы ехидничаете. Греемся. Но разве Анна Георгиевна нам чужой человек? Вы ведь своя в доску! — Журов с несвойственной ему смущенной улыбкой всматривался в усталое лицо Анны.

Разговор не клеился.

Григорий Наумович с отсутствующим взглядом катал хлебные шарики. Журов пил свой чай.

Анна вышла к Надюшке, постояла около ее кроватки, послушала.

Как только она вернулась, мужчины сразу же замолчали.

— В чем дело? — спросила Анна, садясь к столу и отодвигая от себя чашку. — Сознайтесь: о чем вы тут сплетничали за моей спиной?

— Пора одернуть Спаковскую, — с раздражением произнес Журов. — Кто ей дал право третировать вас, да еще в присутствии больных!

— Ах, разве во мне дело! — Анна огорченно махнула рукой. — Вы же знаете, с каким трудом я убедила Гаршина, что не все еще потеряно. А сегодня пришлось все заново начинать. Вот так взять и несколькими словами убить человека.

— Скажите, Анна Георгиевна, вы-то сами верите, что Гаршину можно помочь?

— Если бы даже, допустим, я и не верила, что же мне — положиться на милость божью? Конечно, процесс тяжелейший. Но Спаковская заявила, что Канецкий не возьмется оперировать.

— Боюсь, что да. Не возьмется, — Григорий Наумович потер рукой подбородок.

— Мир клином на Канецком не сошелся. Я много слышала о Кириллове. Он действительно талантлив?

— Безусловно, — подтвердил Журов. — Только у него смертность больше, чем у других.

Анна взглянула на Вагнера, и он сказал:

— Кириллов берет на стол таких, от которых другие отказываются. Вам понятно, почему смертность больше?

— Я попробую предварительно поговорить с Канецким, — пообещал Журов. — Но упрям старик.

— Признаться вам, друзья, я не ожидал, что Спаковская может так…

— Вас это удивляет? — Вагнер коротко взглянул на Анну. — Меня давно ничего не удивляет. Станиславский, насколько мне известно, не признавал актеров, которые любят себя в искусстве, а не искусство в себе. А Спаковская любит себя в медицине. Странный она человек, если не сказать больше.

— Ах, какая загадка мироздания, — с внезапным озлоблением произнес Журов. — Просто кошечку против шерстки погладили, а мы этого не любим, мы любим, чтобы со всех трибун нас прославляли. — Журов взглянул на Анну и замолчал. Видимо, понял, что она их не слушает.

И сразу же Анна спросила:

— Григорий Наумович, а вы верите в благополучный исход для Гаршина?

— А почему нет! В тридцатые годы в санатории, где я работал, произошло чудо. Был тяжелейший больной, студент-медик. Процесс — необратимый. Сами понимаете: ни антибиотиков, ни тех достижений в области хирургии, что мы имеем сейчас. Словом, мы, зная, что у больного дни сочтены, собрали деньги на похороны. У бедолаги не было родных. Никого. А он возьми да обмани нас. Выжил! Произошло чудо: поборол молодой организм. И что бы вы думали? В 50-м году в Москве, на съезде фтизиатров подходит ко мне один товарищ и спрашивает: «Доктор, вы узнаете?» Это тот самый, которого мы собирались хоронить. Нет, Анна Георгиевна, не слушайте этого скептика… Верить мы обязаны до тех пор, покуда больной дышит. Вера врача — это своего рода гипноз для больного, — Григорий Наумович пальцами, с утолщенными суставами, собрал хлебные шарики, размял их в мякиш и принялся лепить какую-то зверушку.

— Если бы я был литератором, — снова заговорил он, — я написал бы роман о врачах-ремесленниках, о таких, которые глубоко убеждены, что диплома им хватит на всю жизнь, которые ничего не читают и не ищут, которые видят болезнь, а не больного. Ах, да что говорить о врачах-ремесленниках, врачах-служащих, вы их знаете не меньше моего. Да… я бы свой роман назвал так: «Долги, за которыми не приходят». Врач не бог. Он может заблуждаться. Но ошибаться он не имеет права. Врач что сапер, лишь с той разницей, что когда ошибается сапер — он сам погибает, а когда ошибается врач — гибнет больной.

— Но увы, Григорий Наумович, молодой врач не имеет, скажем, вашего опыта.

— Ты не прав, Сережа. Теперь молодой врач — это совсем не то, что в дни моей молодости. Сейчас к услугам молодого врача целая армия старших: кандидатов, докторов, заслуженных деятелей науки.

— А по-моему, самое страшное в том, что в медицинский институт идут порой случайные люди, — сказала Анна, — мне рассказывала одна больная, что ее села поддувать молодая врач, была такая Элла Григорьевна, и, держа в руках иглу, позволила себе сказать: «Будь проклят тот день, когда я пошла в мединститут». Видите ли, ей была головомойка от главврача, так она свое настроение сорвала на больной. — Анна замолчала, прислушалась: в комнате тихо, значит, Вовка лег. — Что у нас решает при приеме в институт? Получил тройку вместо пятерки, и ему не быть врачом, а набрал положенное количество баллов — врач. А человек-то в медицине случайный.

— Что же вы предлагаете?

— Ах, если бы существовала такая умная машина, которая определяла бы: годен, не годен. Готов ли служить человеку. А вообще-то я бы изменила правила приема. Смешно: поработает какая-нибудь девица на заводе, или еще хуже — в канцелярии, и пожалуйста — производственный стаж. Нет уж, если ты хочешь быть врачом, начинай с санитаров, пусть сестрой поработает, вот тогда будет толк.

— Анна Георгиевна, подписываюсь обеими руками! — воскликнул Вагнер. — Я знавал санитаров, которые стали врачами. Ничего, получилось.

— Насколько мне известно, — улыбнулся Журов, — Григорий Наумович в империалистическую войну служил санитаром.

— Так точно! — серьезно подтвердил Вагнер. — Вы не ошиблись.

Несколько минут царило молчание. Григорий Наумович разминал пальцами хлебный мякиш. Журов, позвякивая ложечкой в стакане, незаметно наблюдал за Анной.

Она сидела в излюбленной своей позе — опершись локтями о стол и положив подбородок на сцепленные пальцы.

Анна первая нарушила молчание.

— Кажется, Бернард Шоу говорил: туберкулез — болезнь хижин. Не будь этой проклятой войны, у нас была бы решена проблема жилья. Меня это вечно мучает, — как обычно горячась, произнесла она. — Но вот теперь, когда у нас столько строят, все же есть администраторы, которые находят тысячу лазеек, чтобы обойти наши человеческие законы. Думаете, они не знают, что изолированной жилищной площадью в первую очередь обеспечиваются туберкулезные больные?! Как бы не так! У меня был возмутительный случай: моя больная и ее трое детей жили в одной комнате, а квартира общая.