Андрогин - Владимир Ешкилев

– Эта серьезная женщина преподала тебе искаженное понимание алхимии. Во времена Сковороды эта наука уже потеряла признаки учения о свойствах веществ. В восемнадцатом веке алхимия была чем-то средним между самобытной философией и символическим преподаванием метафизики. Ее переплели с каббалой, Таро и другими оккультными системами.

– Вот и получается, брателло, что Валентина Сергеевна ничего не искажала. Каббала, Таро… Антинаучный бред.

– Философия, Саша.

– Философия – предмет темный, – «карпатский эсквайр» откинулся на спину и заложил руки под голову. – Философы не проверяют свои выводы экспериментами. Соответственно, нельзя понять, кто из них прав, а кто лжет. Все запутано. Нет ясности. А там, где нет ясности, там нет практического применения.

– А как они могут экспериментально проверить свои выводы, если философия оперирует такими предметами, как «сущее», «бытие», «время», «пространство»? Как можно экспериментировать с бытием или временем?

– Тогда пускай не называют свою философию научной дисциплиной. Наука, если ты еще помнишь, предполагает обязательную проверку гипотезы экспериментом. Путь познания, не содержащий в себе стадии эксперимента, не является наукой. А я, брателло, инженер по образованию, привык верить науке и выбрасывать на помойку всякий мистический бред. Наука достигла других планет, создала телевидение, компьютеры, мобильную связь. А чего добились твои философы? Вечно гундосят: «Я знаю, что я ничего не знаю». Не уважаю.

– Телевидение и сотовые телефоны не сделали человечество счастливым.

– Так считают неудачники, – фыркнул Александр Петрович. – Почему не сделали? Облегчили жизнь, развлечений стало больше. Людям для счастья нужны не философские сомнения, а простые вещи. Комфорт, развлечения. Чтобы хорошо трудиться, нужно хорошо расслабляться. А еще четко видеть, что к чему, где какая тема. А иначе как человек сможет себя реализовать? Вот я, к примеру, счастливый человек, реализованный человек. Я опираюсь на науку, а не на какую-то там темную каббалу. Я твердо стою на ногах и ясно вижу, что главное, а что второстепенное.

– Сковорода практиковал другую разновидность реализации. Через иную ясность.

– Значит, тоже был неудачником. Лузером. Ходил, как бомж, хотя, как видим, сидел на конкретных ценностях. Кстати, а что ты там хотел добавить нового к изучению Сковороды? С научной точки зрения там и так все ясно как божий день.

– Не все ясно, далеко не все… Но это, Саша, не для этого места дискуссия. Если честно, то сначала я хотел написать сравнительные биографии Сковороды и Казановы…

– Казановы? Того, о котором фильм сняли?

– Того самого.

– С ума сошел, что ли? – искренне удивился старший. – Что общего у Сковороды с тем фраером? Над тобой долго смеялись?

– Ты ошибаешься. Между ними много общего. Родились и умерли почти в одно и то же время, всю жизнь провели в странствиях и поисках. Оба имели хороший вкус. Разбирались в искусстве, упражнялись в литературе. Обоих официальная церковь подозревала в симпатиях к еретическим учениям, и не без оснований. Не обзавелись семьями. И еще ряд общих позиций. А на счет того, что смеялись… На моей кафедре, по крайней мере, никто не смеялся. Правда, меня особо и не поддержали…

– Вот видишь!

– Нормальная была тема, – прищурился на солнце Вигилярный-младший. – Даже не нормальная, а классная, крутая, модная. Просто ты, братишка, не понимаешь. Компаративистика теперь в законе, многие занимаются сравнительными темами.

– Сомнительными темами?

– Сравнительными. Проблемы со слухом?

– Я тебе, брателло, прямо сейчас подброшу еще одну модную тему для исследования, – не меняя интонации, сообщил Александр Петрович. – Нужно исследовать, что забыли юные девушки рядом с Ведьминым лазом.

– Юные девушки? – замотал головой младший. – Где?

– Не дергайся, – посоветовал старший. – Я их уже минуты три цинкую. Идут сюда со стороны Попивана. Две молодые телки. Не маскируются. С маленькими рюкзаками. Одеты, как обыкновенные туристки. Кстати, они симпатичные.

Венеция, 23 мая 1751 года

Пятые сутки Григорий скрывался на старом капере[101], пришвартованном к молу около Местры. Корабль, хотя и потрепанный, еще не потерял былой боевой выправки. Его форштевень[102] украшали три щербатых тарана, а рангоут[103] выглядел странным гибридом бермудской и староиспанской его разновидностей[104].

Григорий приспособил один из парусов в качестве тента. Он целыми днями лежал в его тени, вытянувшись на бугшприте[105], и курил трубку. Земляк иногда составлял ему компанию. Сначала крепыш конспирировался, но вскоре выяснилось, что его зовут Семеном и что род его ведется от реестрового Ивана Макогона, которому не посчастливилось передать казацкие сословные привилегии детям и внукам.

На флот Семен попал шестнадцатилетним и побывал матросом на нескольких кораблях третьего и второго рангов. Потом получил должность купора – члена экипажа, согласно русскому морскому уставу 1720 года, отвечавшего за бочки с порохом и другие корабельные припасы. Во время данцигского похода купор Макогон проявил смекалку в секретном деле, был замечен квартирмейстером Гончаровым и назначен фискалом на «Святого Георгия». Такой блистательной карьере способствовало то, что Семен в родных Черкассах ходил в приходскую школу, разумел славянское письмо, а в походах борзо познавал иноземные наречия и латынь.

– В нашем деле главное – иметь предвидение, сиречь чуйку! – поучал Сковороду Макогон. – У тебя она есть, из тебя вышел бы проникновенный фискал. Однако я вижу, ты твердо двинешься по благочинной перспективе. Сие не менее одобрительно. Можно до чина великого, до архимандрита дослужиться.

Григорий не возражал. Макогон принадлежал к той породе людей, убеждения которых еще в молодости застывают в окончательной и неизменной форме. Кроме того, все мысли Григория вращались вокруг Констанцы, и он сам себе удивлялся.

Раньше его гибкий и жадный на новые впечатления разум никогда так долго не задерживался ни на отдельно взятой женщине, ни на женщинах вообще. Те из них, которых вожделели деревенские сверстники Сковороды, отталкивали его своей узкой практичностью и полным нежеланием познавать что-либо за гранью сельского мирка, включавшего в себя ближайшие хутора, монастыри и ярмарки. Когда он заводил с ними беседы об удивительных творениях Божьих, деревенские девушки начинали посмеиваться и перемигиваться. Некоторые из них простодушно считали Григория восторженным дурачком, другие – более проницательные – понимали, что его необоримо тянет в те духовные сферы, которые, по убеждению деревенских, полностью относились к церковному наряду.

Самые умные из крестьянок мечтали стать попадьями. Но в родном селе Григория господствовало убеждение, что настоящего попа – солидного, толстого, с громким голосом и елейно-масленым взглядом – из сына Саввы, скорее всего, не выйдет. Голос у него был красивый, сильный и с клироса звучал приятно. Сего очевидного факта никто не оспаривал. Однако перспективной поповской солидности в осанке и повадках Григория не просматривалось. Он был слишком подвижным, светским, любознательным юношей. А сугубое любопытство, как говаривал местный мудрец Начитанный, есть тропа, заросшая терниями и чертополохом. И сия тропа, учил мудрец, к любви старшин-начальников и к уважению посполитых людей ведет-ведет, да никогда не приводит.

Кроме сего недостатка, Григорий любил спорить со старшими, не имея для таких экзерсисов ни надлежащего чина, ни соответствующих заслуг. Таковая его черта послужила окончательному приговору деревенских кумушек: если уж, с Божьей помощью, сума и тюрьма обойдут сына Саввы стороной, то уже никакого сомнения нет в том, что закончит он затрапезным дьячком, пропадающим в хлопотах без старшинской протекции. И даже родственные связи с Полтавцевыми тут не помогут. Приговор окончательно отвратил от Сковороды сообразительных деревенских невест.

В Санкт-Петербурге Григорий познакомился с женщинами иного типа. Нескромными, легко идущими на грех. От них исходила темная и опасная энергия похоти. В пестром столичном водовороте они использовали свое очарование и свою хитрость для получения партикулярного превосходства. Себе в мужья и любовники они прочили в основном мужей военных – сильных, задорных, склонных к дуэльным состязаниям и гордому ношению красивых мундиров. Среди сих искательных женщин встречались обученные грамоте. Некоторые из их числа разумели в иностранных языках и полагали себя знатоками придворного политеса. Однако с Григорием они почти не общались – застенчивый придворный певчий не снискал популярности среди этих капризных, манерных и дальновидных искательниц галантного счастья. Их более простые товарки вызывали у сына Саввы разве что сочувствие. Этим было только замуж выйти. За кого-нибудь, но, желательно, умеренно пьющего, имеющего в столице каморку с немецкой кроватью и жалованного сотней целковых в год.