Картахена - Лена Элтанг

Я хотела закрыть страницу форума, но тут моя отметина заныла так сильно, что стало больно сидеть. Змеиный укус никогда не ошибается. Значит, я видела что-то важное, но не придала этому значения, надо подождать. Несколько минут я сидела тихо, сложив руки на коленях и прислушиваясь к мелькнувшей догадке, пока не увидела ее целиком. Потом я открыла историю посещений еще раз, прокрутила немного вниз и увидела точно такую же ссылку на аукцион «Петер Цапп» – еще одну, в самом низу. Мне показалось, что у меня двоится в глазах, я набрала название аукциона на боковой панели и увидела подтверждение: посещений было два, первое – утром двенадцатого февраля, а второе – вчера.

Некоторое время я сидела, уставившись в экран, забыв о времени. Потом закрыла глаза и откинулась на спинку стула. Чертовщина какая-то. Вопрос на форуме задали в 10.45, это точно. Кто-то зашел на форум с этого самого компьютера в 10.38, в этом тоже нет сомнений. Голубое окошко анонимуса могло принадлежать кому угодно, только не брату, потому что мой брат никогда не сидел на библиотечном стуле, обитом медными гвоздиками. Выходит, человек, задававший вопросы, живет или работает в «Бриатико». Так живет или работает?

Часы в верхнем углу дисплея показали ровно четыре, перерыв закончился. Я выключила компьютер и отправилась на первый этаж, чувствуя, как остро мне не хватает законной чашки кофе и сигареты. Мое расследование получило новый факт, а я получила по носу. Не будь я такой непроходимой дурой, приобщила бы этот факт к своему списку еще три дня назад, когда читала форум впервые.

Выходит, не только брат искал сведения о сицилийской королеве. Если он вообще их искал. У него могли быть другие пути. Они всегда у него бывали.

* * *

Список подозреваемых уменьшается, но это меня не радует. Чем больше отпадает возможных имен, тем более трудным представляется мне это дело. Я знаю, что тренера Зеппо отпустили сразу после ареста, так же как и Бранку. Хотя арестовали его по вполне серьезной причине: мальчишку застали в постели с хозяйкой в то самое утро, когда тело ее мужа было обнаружено в этрусской беседке. Струны, найденные у Риттера, оказались всего лишь струнами. Несколько имен вылетели из списка, потому что люди были далеко от гостиницы в день убийства Бри, а я уверена, что Аверичи и мой брат убиты одним и тем же человеком.

Я дошла до площади с фонтаном, вода в котором в пасмурные дни кажется зеленой, присела на парапет и достала сигареты. Я начала курить в пятнадцать лет, подражая брату, а бросила сразу по приезде в колледж, и вот начала снова, обнаружив в столе у брата приличный запас. Пару раз я пробовала ночевать в комнате Бри: мне казалось, что, уткнувшись в его подушку, я хоть на несколько минут поймаю то скользкое, как ночница, щекотное веселье, которое испытывала рядом с братом. Я вытащила его плед, поставила рядом с кроватью его пепельницу, но заснуть так и не смогла.

Солнце вышло из облаков, и площадь обрела свои прежние цвета – розовый и сизый. В детстве мы называли это место bocca di lupo, уж больно зубастая морда у волка, стоящего в фонтане с голодным видом, поджав переднюю лапу. В деревне его считают приносящим счастье, не хуже флорентийского вепря, правда, нос ему еще не натерли до золотого блеска – чтобы до него добраться, надо засучить штаны и залезть по колено в чашу фонтана.

Ладно, в моем списке еще трое подозреваемых, и один из них – фельдшер Нёки по кличке Практикант. Я намерена обыскать их комнаты, как только представится возможность. Начну с фельдшера – на мой взгляд, это самый подозрительный персонаж в богадельне. Целыми днями он пропадает в городе, его кабинет вечно заперт либо изнутри, либо снаружи. Вид у него сонный, тусклый, а запястья и ладони плоские, словно ласты у дюгоня. Этими гадкими ластами он норовит тебя шлепнуть, если попадешься ему в коридоре.

Он попал в мой список потому, что сидел на гостиничной кухне в тот вечер, когда Ди Фабио рассказывал про синюю марку. И еще потому, что кастелянша ругала его за отлучку с третьего этажа, а я услышала. На всякий случай, я заглянула в календарь дежурств, и правильно сделала: аккурат девятое февраля. Выходит, он не был на репетиции, но в тот же самый вечер уходил из отеля. Кстати, лечить он не умеет, я видела, как он перевязывал руку одному из помощников Секондо, всего-навсего рану от хлебного ножа: руки у него тряслись, а лицо побледнело. Может, он и не фельдшер никакой. Здесь вообще половина народу не те, за кого они себя выдают.

Господи, как же меня бесит эта богадельня. Гобелены с охотниками, мозаичные холлы, все золотое и голубое, а стоит отойти на пару метров за кулисы, как начинаются запущенные цеха – скрипучие полы, забитые раковины, железо и выщербленный кафель. Похоже, у хозяина не хватило денег ровно на ту четверть дома, которую занимает обслуга. В нашей комнате раковины вообще нет, зато в углу стоит роскошное биде с золотыми кранами, и я чищу над ним зубы согнувшись в три погибели и умываюсь, стоя на коленях.

Дома у меня была своя детская, а у брата своя, а здесь я живу будто пес приблудный. По ночам верчусь на узкой койке, слушая храп соседок, днем работаю как заведенная – наверное, так жил мой отец, когда по нескольку лет болтался на своем сейнере в африканских водах. Хотя нет, восемь часов в процедурной показались бы ему раем после длинного дня по колено в рыбьей крови.

Когда отец нас бросил, мама пролежала в постели несколько недель, а когда встала, то забыла о нас обоих начисто. Теперь она целыми днями сидела на террасе и смотрела перед собой: на разодранную соседским псом плетеную изгородь, на тяжелый, разваливающийся куст белой гортензии, на пятнышко грязи на подоконнике, – смотрела она молча, не шевелясь, и нас с братом это здорово удручало. Про отца я мало что помню, разве что голос – слишком высокий, будто у него пищик был во рту, как у ярмарочной куклы. Еще бритую прохладную щеку помню, и как он меня несет из ванной, неудобно прижимая к боку, так что я вижу пол и ножки стульев. А может, я это потом придумала – придумать намного легче, чем вспомнить.

На соседней улице в те времена была траттория, где продавали навынос завернутую в лепешки жареную рыбу. Когда мне исполнилось пятнадцать, я попросилась к ним работать, и хозяин взял меня, не спросив паспорта, по-соседски, но от рыбного запаха я уже через пару месяцев совершенно отупела, его было никак не отмыть, даже лимоны не помогали, хотя я протирала ими шею и руки до локтя. Лимонное дерево росло у соседей возле забора, так что Бри всегда прихватывал парочку, возвращаясь с работы, – роста ему для этого хватало, не то что мне.

Руки у него были цепкие, рыбацкие, с черствыми натертостями посреди ладоней. Этими руками он брал меня, поймав во дворе, и поднимал над головой, а я не верещала и не царапалась, как другие девчонки, а висела там, поглядывая сверху, чувствуя, как ребра мои распахиваются, дыхания становится много, даже слишком много, легкие раздуваются, будто белье на ветру, и я вот-вот лопну, разорвусь от любви.

Когда я примчалась из Кассино, чтобы уговорить его не делать глупостей, было уже поздно. Все повернулось бы по-другому, возьми я билет на субботний экспресс. В тот день я сорвалась с места, когда увидела во сне, что у меня выпали все зубы, прямо на ладонь выпали и почернели. Так что, сойдя с поезда в Салерно и дожидаясь на пустой утренней станции автобуса, я уже знала, что дома меня ждут плохие новости.

На похоронах я не плакала. Слезы остановились где-то в голове, не в горле, а именно в голове – я ощущала их будто холодные стеклянные шарики, слишком крупные, чтобы выкатиться из глаз. Они перекатывались во лбу и в носу, больно стукаясь боками, заглушая слова священника и причитания двух наемных плакальщиц из Кастеллабаты.

Я и теперь их чувствую, эти шарики. Пеникелла, живущий на ржавом катере, был единственным, кто принес венок. Солнце светило мне в глаза, черное платье было мне велико и путалось в ногах. Объявлений о похоронах не давали, поэтому за моей спиной стояло человек пять, не больше.

Я думала о том, как выглядит с моря стена колумбария, наверное, как разрушенный взрывом замок с зияющими сквозными комнатами. Цветы, пестрые тряпки, все наружу. Священник был не наш, молодой и рыжий, нос и уши у него покраснели от морского ветра. Останусь здесь и узнаю, кто это сделал, сказала я себе, глядя, как урну с пеплом ставят в каменную нишу. Этот человек будет сидеть в тюрьме. Или лежать в могиле. А если их несколько, то – дайте время – я доберусь до каждого.

* * *

Однажды мое расследование перестанет быть игрой, разбирательством, рассуждением – короче, тем, что можно свернуть и положить в ящик стола или закинуть на антресоли. Оно станет знанием, и от этого знания мне будет никуда не деться. Пока я бегаю, разговариваю с людьми и размышляю, я уверена, что делаю все правильно. Я ищу убийцу своего брата. Убийцу человека, который провожал меня в школу каждое утро, потому что больше провожать было некому. Зимой он выкатывал из золы печеные картофелины и клал мне в карман, чтобы греть руки на долгом пути к дому через морозные холмы. Картошку полагалось съесть на перемене, размяв с горячей водой.