Государство строгого режима. Внутри китайской цифровой антиутопии - Джеффри Кейн

перевоспитания. Мы не можем вам помочь».

Мать Майсем надеялась, что если она сможет простоять всю ночь на улице, на пронизывающем осеннем ветру, то утром ей удастся перехватить первых сотрудников мэрии, идущих на работу.

Вечером, когда офис закрылся, секретарь подошел к уличной скамейке, где она собиралась расположиться на ночлег.

«Пожалуйста, идите домой, – сказала он. – Мы уже ничего не сможем сделать». Но мать Майсем не ушла. А когда на следующее утро взошло солнце, к ней подошел работающий в администрации мужчина. Он рассказал, что тем утром государственные служащие говорили о ней.

«Вы были здесь всю ночь?»

«Я должна увидеть свою дочь».

«Я не знаю, что она за человек, – сказал он. – Может, она представляет угрозу, она ведь училась в Турции. Турция – это ближневосточная страна, вы же знаете… Может быть, ее разум заражен. Если она подцепила инфекцию, ей придется находиться в центре в течение года или двух, чтобы ее могли вылечить. Поверьте мне, она выйдет оттуда лучшим человеком. Такая вот „Ситуация“. Мы надеемся на ваше понимание».

«Ситуация» – не привлекающий внимания термин, которым уйгуры начали описывать зарождающееся полицейское государство, чтобы избежать неприятностей. Им нельзя было говорить о «массовых задержаниях», «бесчинствах» или «репрессивном правительстве». Сидя с Майсем, я вспомнил, как во время моих путешествий по Синьцзяну и Турции местные жители и уйгурские беженцы неоднократно называли свое бедственное положение «Ситуацией». «„Ситуация“ не самая хорошая, – объяснял один бизнесмен в 2017 году. – Но я поддерживаю усилия правительства по улучшению „Ситуации“».

Мать Майсем не понимала, действительно ли госслужащий верил в то, что говорил. Ему настолько промыли мозги?

Не сумев переубедить бюрократов из местной администрации, мать Майсем помчалась домой – ее муж только что вернулся из отпуска в горах, получив известие о задержании дочери.

«Он плакал, не переставая, – рассказывала мать Майсем дочери. – Может быть, ты этого не чувствуешь, но он действительно любит тебя».

Отец Майсем, член коммунистической партии, расхаживал по дому, а потом позвонил старому другу.

«Ты должен понимать „Ситуацию“. Я не могу вмешиваться в работу этих учебных центров, – ответил ему тот. – Госбезопасники найдут, к чему подкопаться, чтобы заморозить мою зарплату или отправить в центр меня самого».

После долгих раздумий родители Майсем решили, что их единственная надежда – вернуться в государственное учреждение на следующий день и отстоять свою правоту, на этот раз использовав документальные доказательства.

«Мама и папа опять пошли в местную администрацию со всеми своими старыми удостоверениями личности, паспортами, свидетельствами о браке, дипломами и семейными документами. У них были бумаги на всех членов семьи, – рассказывала мне Майсем. – Они хотели показать, что я получила хорошее воспитание и не представляю угрозы для общественной безопасности. Они поняли, как сложно доказать, что ты невиновен, когда тебя считают таковым».

«Ваша дочь – как любая другая», – проворчал один из мелких партийных руководителей, но не тот, с кем мать Майсем говорила накануне.

Она решила воззвать к лучшим чувствам бюрократа и попытаться выделить свою дочь на фоне остальных.

«Я знаю, что ваши дочери учатся в школе-интернате, – сказала она. – Они далеко, правда? Вы хотите, чтобы они выросли образованными и трудолюбивыми. Они беззащитны, когда находятся так далеко. Вы не особенно контролируете, чем они занимаются и что с ними происходит. Что бы вы почувствовали, если бы однажды они вышли из школы, а потом бы их арестовали и обвинили в терроризме? А вы здесь, за тысячи километров от них?»

Как оказалось, этот партийный руководитель был выходцем из академической среды и пользовался уважением в обществе, как и мать Майсем. Бывший научный работник, он пытался дать хорошее образование своим детям, и увидел в своей собеседнице, привившей дочери любовь к культуре и литературе, нечто, что напомнило ему себя самого.

«Мама сказала, что он посмотрел на нее, а потом взял трубку и кому-то позвонил. Мама не знала, кому именно. Но каким-то образом он сумел обеспечить ей доступ в лагерь, чтобы она встретилась со мной», – рассказывала Майсем.

И вот мать Майсем утешала свою дочь, сидя рядом с ней в центре содержания.

«Не бойся, – говорила она. – Не позволяй никому убедить себя в том, что ты в чем-то провинилась. Иногда жизнь преподносит тяжелые испытания. Но ты станешь только сильнее».

Когда время свидания истекло, мать Майсем собрала свои вещи и перед уходом простилась с дочерью простой фразой: «Воспринимай этот опыт как дар. Я так тобой горжусь».

[ ]

Адриан Ценц – антрополог и один из ведущих специалистов по Синьцзяну. В тендерных документах на китайском языке, размещенных в открытом доступе правительством Китая, полицией и подрядчиками, он обнаружил, что с 2016 по 2017 год расходы на обеспечение безопасности в Синьцзяне выросли на 92,8%, поскольку школы, полицейские участки и спортивные центры были переоборудованы в центры принудительного содержания. К концу 2017 года, писал Ценц, «появились сообщения, что в некоторых поселках, где проживают этнические меньшинства, в заключение было отправлено до 10% всего населения, и что только в Кашгарской префектуре, где преобладает уйгурское население, число интернированных достигло 120 тысяч человек».

«По моим оценкам, – говорил он мне, – в центрах содержалось от ста тысяч человек до чуть более миллиона», то есть почти десятая часть 11‐миллионного уйгурского населения Синьцзяна. Оценка была предварительной – тогда Ценц только начинал свое расследование, основанное на документах государственных тендеров, опубликованных в интернете в период с 2016 по 2018 год. Позже он утверждал, что с весны 2017 года в заключении могло находиться до 1,8 млн человек.

Другие бывшие заключенные и сотрудники лагерей, которым посчастливилось бежать из Китая, делились историями об условиях содержания в лагерях, как только оказывались за пределами страны.

«С начала 2018 года я работала в месте, которое в Китае называют политическим лагерем. На самом деле это тюрьма, расположенная в горах». Эти слова Сайрагуль Сауытбай произнесла на судебном заседании в Казахстане, получившем широкую огласку. В ноябре 2017 года Сауытбай, этническая казашка, проживающая в Китае, была принята на работу учительницей в лагере в северном Синьцзяне. Позже она пересекла границу и сбежала в Казахстан. В июле 2018 года Сауытбай попросила убежища в Казахстане, призвав власти страны не отправлять ее обратно в Китай: она утверждала, что там ей грозят пытки.

«Я была уверена, что меня убьют, – говорила Сайрагуль. – Думала, что в Китае меня приговорят к смертной казни за то, что я рассказала миру о лагерях.

В моем лагере в горах содержалось около двух тысяч пятисот человек. В нем были напичканные техникой аппаратные, из которых велось наблюдение, и устройства с искусственным интеллектом. В одном помещении, где держали людей, камера была в каждом углу комнаты, и еще одна посередине – то есть всего пять камер. В коридорах их тоже было полно.

В каждой тюремной камере на одного человека приходился примерно один квадратный метр. Каждая комната была площадью около пятнадцати квадратных метров, и в ней содержалось шестнадцать, семнадцать или даже двадцать человек. За каждым велось наблюдение двадцать четыре часа в сутки».

«Камеры слышали все, а охранники говорили, что на полу есть сенсоры, улавливающие наши движения. Если мы издавали хоть звук, – объяснял Омир Бекали, гражданин Казахстана, содержавшийся в другом лагере, – охранники избивали нас дубинками с [резиновыми] шипами». Он показывал мне шрамы на спине, которые, по его словам, были результатом пыток и избиений.

Омир, гражданин Казахстана, родившийся в Китае, посетил Поднебесную с деловой поездкой в марте 2017 года: «Я поехал в Китай навестить свою семью. Потом ко мне домой явились представители власти и забрали меня. Они сказали, что я угрожаю государственной безопасности.

Восемь месяцев я провел в полицейском центре содержания. Меня даже не судили. Затем в ноябре [2017 года] полиция попросила меня подписать признание, пообещав, что меня освободят. Я подписал, но вместо освобождения меня на месяц отправили в концентрационный лагерь. Они держали меня на „стуле-тигре“, приковывали к полу… Десятки мужчин впихнули в одну комнату, за ними следили камеры, и им приходилось сидеть в неудобном положении. Их приковывали, заставляя оставаться неподвижными несколько часов или дней.

Все, что мы делали, просматривалось и прослушивалось. Коммунистическая партия знала о нас все».

Омир сказал своим похитителям, что не является гражданином Китая и не должен находиться в лагере. С 2008 года он был гражданином Казахстана. Это