Учебник рисования - Максим Кантор

— Не пригласили вас, Сергей Ильич, и правильно сделали. В приличное общество уже не зовут. Пьянство кому хочешь надоест.

— Для чего ходить туда? — спрашивал понуро профессор Татарников. Он понимал свою вину, но старался оправдаться. — Те же люди. Те же разговоры.

— Хоть на людей посмотреть, для разнообразия! — восклицала Зоя Тарасовна. — Так ведь и жизнь пройдет, людей не увижу.

— На меня смотри.

— Спасибо, насмотрелась. Подумали бы хоть о дочери своей, Сергей Ильич. Ведь там и Кротов наверняка присутствует.

— Кротов? Этот прохвост? Может, и к лучшему, что не пошли, — зачем негодяя лишний раз видеть?

— Эх, Сергей Ильич! — Нечего было добавить Зое Тарасовне. Глядела она на своего пьяненького супруга и качала головой. Вот так любая возможность, представленная судьбой, рушится в прах от нерадивости, лени, пьянства. И что сделаешь, сталкиваясь с хаосом?

VIII

Струев сидел в глубине комнаты, откуда видел всех, и он глядел внимательно. Деньги, истраченные им на вооруженных людей, он считал истраченными не напрасно — ведь продюсеры вкладывают деньги в постановки спектаклей, в аппаратуру для концертов, в афиши. Сделанное сегодня он рассматривал как нужную часть общего плана — и ждал результатов спектакля.

Струев был богат — так, по крайней мере, он считал про себя до недавних пор, но богат он был разве что по сравнению с Александром Кузнецовым и Сергеем Татарниковым. Те деньги, что заработал он, для больших планов не годились. Инфляция, а в особенности бешеные деньги, которые стали зарабатывать политики и бизнесмены, сделали его богатство пылью. Устроить революцию на те два миллиона, которыми он (как он полагал) может распоряжаться, — было столь же невозможно, как невозможно в современном искусстве создать произведение на холсте при помощи кисти и красок. Нарисовать-то можно, а дальше что с этим делать? Энди Ворхол, предприниматель в седом парике, символ современного творчества, сказал некогда: искусство — это бизнес. Пророческие слова! Ну, какой же бизнес можно осуществить, намалевав на холсте красками? Современное искусство не может обойтись без спецэффектов, дорогостоящих инсталляций, индустрии вернисажей. Так и реальная политика нуждается в бюджете, распиленном на доли, приватизированных скважинах, коррумпированных губернаторах, обанкроченных и перепроданных заводах, одним словом, в деньгах такого размера, какие Струеву не снились.

Два миллиона — что можно с ними сделать? Дачу купить? И дачи хорошей на такие деньги уже не купишь. Скажем, Яков Шайзенштейн, куратор современного искусства, уже давно, между делом, прикупил ресторанчик, и деньги, задействованные в этом небольшом проекте, превышали те, что Струев хотел вложить в революцию, втрое. Даже большевики (в те времена, когда политика была дешевле) и те — двумя миллионами обойтись не могли. Оттого и потребовались немецкие дотации, что своих капиталов большевикам не хватало.

Денег было мало, но, однако, некоторые деньги были — и Струев решил вложить их не в ресторан, не в дачу, а в революцию. Он решил так: некоторую часть истратить на спектакль, чтобы выявить реального лидера общества, понять будущий расклад выборов, определить место удара. Оставшиеся средства пустить на подкуп двух-трех влиятельных депутатов, лидера нейтрализовать, оседлать процесс выборов.

Как все, что задумывал Семен Струев, его новый перформанс казался дик — но Струев знал, что усилием и волей можно добиться многого. Три месяца он провел в поездках по стране, встречался с темными личностями, курировавшими красноярский алюминий, сбыт рыбы на Дальнем Востоке, нефтяные прииски в Нефтеюганске и Сургуте. Владельцы компаний находились в Москве, но что будет, если обезглавить эти компании? Теоретически, компании должны сменить владельца или перейти к государству, которое давно представлено такими же капиталистами. Но что, если изменить принцип решительно и вдруг: обезглавить компании — и не передать их новому собственнику? Они окажутся во власти местных бандитов, понятно. Но если обанкротить компании и не выставить их на рынок, как прежде? Но если новое правительство переедет в Сибирь и вступит в войну с бандитами? Но если новый парламент, оказавшись в Сибири, потребует национализации добычи? Этот безумный большевистский план все больше захватывал Струева. Он встречался с китайскими колонистами, с рабочими владивостокского порта, нефтедобытчиками. Трудно, но можно — если действовать сразу по всем направлениям и неожиданно. Плохо, что один — но разве когда-нибудь он был не один? В том, что он — и только он — может так сделать, у Струева сомнений не было. Их всего-навсего много, повторял он про себя любимую присказку, а я — целый один.

В своих путешествиях Струев, сам того не ведая, повторил классический маршрут русского интеллигента, когда тот, возжаждав изучить реалии отечества, отправлялся в глухие провинции. Иным достаточно было прокатиться по Ленинградскому шоссе, другие доезжали аж до Камчатки, но искомые доказательства горькой доли мужика получали все желающие. Получил их и Струев. Он с рождения помнил жизнь провинции, сейчас он увидел, что жизнь не изменилась, прибавилось только богатых воров. Больниц за двадцать лет не построили, библиотек не открыли, домов для рабочих не возвели. С тех благословенных пор, как Никита Хрущев, приехав во Владивосток, заявил: будем строить здесь Сан-Франциско — после чего отгрохал на сопках сто бетонных хрущоб, — с тех пор державная мысль эти убитые места не посещала. Разве что возвел богатый вор трехэтажный особняк с видом на бухту Золотой Рог, но его тут же застрелили завистники, и особняк пустовал.

Вы бы дом под больницу приспособили, сказал Струев, и люди, с которыми он разговаривал, посмотрели недоуменно. А оборудование? А врачи? А ремонт? Нет, не подумайте, просвещение идет на восток семимильными шагами, вот, не далее как семь лет назад Открытое общество прислало сто компьютеров — чтобы воспитывать поколение менеджеров для портовых терминалов. Учатся ребята, в люди вышли. Еще тысячу экземпляров «Архипелага ГУЛАГ» прислали и труд Чарльза Пайпса-Чимни «Компас и кнут». Просвещение просвещает. Вы бы нам денег на музей дали, сказали дальневосточные интеллигенты, почуяв в Струеве человека с планами. И что делать с деньгами будете? Есть у нас мечта, робко сказала девушка со слезящимися от ветра глазами. Понимаю, что несбыточно, но мечте не прикажешь — щемит сердце. О чем мечтаете? Да вот хотим приобрести полотно Григория Гузкина «Пионеры». Понимаю, что классик, знаю, что дорого, но если всем городом копить. Мы ему в Париж написали, он ответил: копите, подожду, зарезервирую картину за вами. Человек навстречу идет. Все бы так провинции-то помогали. Не дадите денег? Не дам, сказал Струев.

И на больницу не дам. Украдут. Все знали (и Струев знал), что один из богатейших людей страны — Арсений Щукин — официально зарегистрировал фирму в Сургуте и платит в этот город налоги. Куда деваются налоги с многомиллиардного состояния — было непонятно: больниц новых не было, а старые работали хуже, чем прежде. Город стоял убогий и кривой, лишь дом приемов корпорации Щукина, куда Арсений Адольфович прилетал раз в месяц, — потрясал великолепием. Говорили, что архитектором здесь выступил сам Гери, тот гений, что проектировал музей Гугенхайма в Бильбао.

И Струев хотел понять, что за архитектор возвел русскую конструкцию — кто отвечает за перекрытия, отопление, фундамент. Ясно, что так сделала вся русская история разом, — но кто-то сегодня подталкивал историю, кто-то использовал ее механизм. Ясно, что эта дрянная конструкция регулируется силой вещей, но ясно также и то, что в этом механизме силы вещей присутствует какой-то важный болт, основная шестеренка — и она должна выйти из строя, хотя бы на время.

Чем дольше Струев ездил по провинциям, тем в большую зависимость он попадал от людей, мест, обстоятельств. При составлении своего стратегического плана ему следовало учесть особенности дальних регионов: именно на эти места Струев и рассчитывал. Когда провинциальные собеседники начинали излагать унизительные обстоятельства жизни, систему сложных договоренностей меж ними и мелкими местными властями, перечислять пункты существования, в которых они столь же бесповоротно зависимы от начальства, как от северной природы, — делалось понятно, что разрубить систему отношений одним ударом невозможно. Начальство и система поборов были такой же реальностью, как климат, и такой же необходимостью. Если поборы не отдать, то мелкое начальство не сможет рассчитаться со своим начальством. В свою очередь и мелкое начальство было бесповоротно зависимо от начальства чуть более крупного, и так далее, вплоть до Москвы. И безнадежно порочная и подлая схема отношений в обществе, которое движется своими первыми эшелонами к прогрессу, замыкалась на тощей бабке из Нефтеюганска, у которой — случись сбои в цепочке взаимных расчетов — отключат воду и электричество, перестанут топить и платить гроши, которые называют пенсией. И тогда бабка умрет на десять лет раньше срока, что отпущен ей обслуживать местное начальство. Жалеть такую жизнь, может, и не стоит, но попутно с обслуживанием начальства бабка нянчит внуков, пьет чай, смотрит телевизор — и ей хочется жить. И если некий человек называет себя гуманистом, он должен эту бабку защитить. А как это сделать, если угнетение бабки и доведение ее до могилы — и есть условие ее существования. Струев старался вникнуть в схему отношений, присматриваясь, где рубить, — и не находил места для удара.