Простая история - Шмуэль-Йосеф Агнон

Его ноги и руки весили по тонне каждая, а горло, казалось, обметала смесь теста с песком. То ли часть снотворного еще не растворилась, то ли он простудился, вспотев в постели. Что ему нужно, чтобы встать на ноги, так это чашка хорошего кофе! При мысли о кофе он явственно почувствовал его запах, а этот запах заставил его представить себе чашку горячего кофе и кофейные зерна до того, как их поджарили, затем мешки с кофейными зернами на плечах носильщиков, тащивших эти мешки с вокзала в лавку. Подумав о мешках с кофе, он вспомнил о мышах, которые иногда прятались в них. Предположим, в одном из мешков была мышь, а ему надо было бы открыть его, и мышь прыгнула бы ему в горло, он поскорее закрыл бы рот, и мышь осталась бы наполовину во рту, наполовину снаружи, длинный хвост ее торчал бы и щекотал ему нос, пока он не заснет…

Утром Гиршл чувствовал себя так, как, вероятно, чувствует себя курильщик опиума, очнувшись от дурмана. Тяжелый туман наполнял его голову, опускался на глаза. Он практически не слышал, что ему говорили, слова звучали в его ушах, как далекое эхо. Единственной надеждой прийти в себя оставалась чашка крепкого кофе, но где его взять? За кофе в его доме сходило молоко кофейного цвета. Однажды после свадьбы он побывал в Станиславе и пил там настоящий кофе в кофейне. И в Шибуше были кофейни, но уважающие себя люди туда не ходят.

«Время утренней молитвы, а я думаю о кофейнях. Однако что в них грешного? Возможно, в Шибуше порядочные люди не посещают таких мест, а ведь есть города, где пить кофе в кофейне вполне принято».

Между прочим, Гиршл ошибался насчет кофе, который подавали в его доме. Софья Гильденхорн, умевшая сварить кофе так, что аромат его мог бы поднять мертвого, научила Цирл, Берту, Мину и ее горничную готовить напиток по своему рецепту.

От горячего темно-коричневого кофе в голове его сразу просветлело. Выпив чашку, Гиршл, все тело которого было как налитое свинцом, почувствовал себя легким как птица. Ах, видела бы его в этот момент Блюма!

Но Блюма, в отличие от Гиршла, не сидела сиднем, думая о нем, а тем более о том, как бы его увидеть. Нельзя сказать, чтобы она забыла его! Нет, она просто-напросто выкинула из головы всякую мысль о нем и обо всем доме Гурвицев. Что касается Гецла Штайна, то он ее вовсе не интересовал, его письмо к ней осталось без ответа. Когда Гецл дождался ее на улице и спросил: «Как насчет ответа?» — она ему сказала, что ответа не будет.

Неужели Блюма рассчитывала, что за ней приедет принц на белом коне? Отнюдь нет, даже если бы принца звали д-р Кнабенгут (ведь одно время он очень интересовался ею). Сейчас Кнабенгут питал к Блюме не больше романтического чувства, чем она к нему: его преданность народному благу была столь велика, что он собирался жениться на богатой девушке исключительно для того, чтобы продвигать свою политическую карьеру, не выпрашивая денег у отца. Блюма, имея в виду прежде всего себя, решила, что не каждой женщине нужно выходить замуж.

Мина лежала в постели. Перспектива стать матерью не приводила ее в восторг. Да и можно ли было ожидать восторга от женщины с таким угнетенным мужем, как Гиршл? Они редко разговаривали между собой о ребенке. Будущий отец никогда не думал о нем, не задавался вопросом, каким тот окажется.

Гиршл, который начал пить кофе, приготовленный по рецепту Софьи, целый день и добрую половину ночи находился в повышенно деятельном состоянии духа. Он перестал рано ложиться и возобновил длительные прогулки, хотя на окраину города больше не ходил. Единственной целью его прогулок было отдалить время, когда надо укладываться в постель — наименее спокойное место из всех для него возможных. Отчаявшись вернуть себе сон, он только хотел, чтобы ночи длились как можно меньше.

…Мина лежала, не раздеваясь, в полудреме. Этим вечером она чувствовала себя настолько слабой, что даже не вышла к ужину. Гиршл ужинал в одиночестве, прочел молитву, потом поставил возле своей кровати стакан воды, накрыл его блюдцем, на которое положил двойную дозу снотворного, надел пальто, прикрутил фитиль лампы и приготовился уйти.

— Куда ты идешь? — спросила Мина.

— Куда я иду? Как будто ты не знаешь, что я иду туда, куда ты и все мои доброжелатели посылают меня, — на прогулку!

Гиршл был уже у двери, когда Мина заговорила:

Поступай, как тебе угодно. Но знай, что так больше продолжаться не может. Я тебе обещаю, что переживу тебя. Не подумай, что я желаю тебе короткой жизни, но хочу тебе сказать, чтобы ты не рассчитывал быстро от меня избавиться. Меня интересует, как ты представляешь себе нашу дальнейшую жизнь. Ради Бога, не молчи, отвечай! Твое молчание убивает меня. Ты достаточно умный человек и должен понимать: так больше продолжаться не может! Я давно собиралась поговорить с тобой, но все откладывала в надежде на какие-нибудь перемены. Но ничего не меняется. Ты хочешь прогуляться? Иди, у тебя будет много времени обдумать то, что я тебе сказала. И пожалуйста, передай горничной, что сегодня она мне больше не понадобится. Я разденусь сама. Как ты думаешь, почему моя мама сегодня не пришла? Спокойной ночи, Генрих! И незачем входить на цыпочках, когда ты возвращаешься, и, если хочешь, зажигай лампу. Не бойся разбудить меня. Хотела бы я, чтобы ты мог спать так же крепко, как я.

XXVI

Гиршл встал, как обычно, чтобы прочесть утреннюю молитву. Он чувствовал себя необыкновенно бодро, в глазах появился блеск. О его хорошем состоянии свидетельствовало и то, как он одевался, умывался. Даже головная боль не смогла отравить ему настроение — она просто доказывала, что при всех его недомоганиях с головой у него все в порядке. Чтобы отдать себе отчет в том, что в организме что-то не ладится, требовался ясный рассудок.

Он уже собрался выходить из дома, когда проснулась Мина, и он понял, что ему не удастся ускользнуть незамеченным. Мина открыла глаза, зевнула и спросила:

— Тебе удалось хоть немного поспать, Генрих?

Хорошего настроения как не бывало, в глазах его сверкнула ярость, которая могла бы испугать Мину, если бы она ее заметила. Он тут же постарался сдержать себя и отвечал достаточно дружелюбно:

— Что ты, Мина!

— Ну как твоя голова, все болит? — продолжала она спрашивать.

— Что бы я делал, если бы она у меня не болела? Как бы я знал, что все еще жив? — отвечал он.

Мина протянула Гиршлу флакон одеколона:

— Не хочешь ли ты потереть виски?

— Может быть, это и помогло бы, — сказал Гиршл, глядя на нее с одобрением, — но я лучше воздержусь. Люди в синагоге не привыкли к запахам одеколона, им покажется, что от меня как-то странно пахнет… Что я могу сделать для тебя, пока я не ушел?

— Спасибо, Генрих, мне ничего не нужно.

— Ну, тогда я пошел.

— До свидания, Генрих.

— Пока.

— Пока, — повторила Мина. — По пути скажи, пожалуйста, горничной, что я уже проснулась.

— Вот видишь, — заметил Гиршл, — сначала ты сказала, что тебе ничего не нужно, а теперь, как выясняется, тебе все-таки что-то нужно. Кто знает, что тебе еще может прийти в голову, если ты дашь себе труд подумать… Однако за разговорами я уже забыл, о чем ты просила. Пожалуйста, не сердись, что я должен все-таки передать горничной?

— Если тебе не трудно, скажи ей, что я уже встала.

Выражение лица у Гиршла было такое, как будто он услышал интересную новость. Глаза его странно блестели.

— Ты встала, Мина? Неужели? Обязательно сообщу это девушке, хотя, должен признаться, меня удивляет, что ты встала так рано. Но это не причина, чтобы не передать ей в точности то, что ты просила. Полюбуйся, однако: я тебе обещаю не забыть, а сам чуть было не оставил дома свой талес. Кстати, я вспомнил кое-что и расскажу тебе сейчас же. Г-н Кукарекин опять не давал мне спать всю ночь. По-моему, нам пора избавиться от него. Надо бы отнести его к резнику. Чик — и некому будет больше кукарекать!

Гиршл провел пальцем по горлу и засмеялся.

— Ты хочешь зарезать петуха? — уточнила Мина.

— Мина, какая великолепная идея! — воскликнул Гиршл.

— Это твоя, а не моя идея!

— Моя идея, Мина? Я, кажется, ни слова не сказал о петухе. Как же ты можешь называть это моей идеей? Даже если у меня мелькала такая мысль, я ничего не говорил. Ты, видимо, умеешь читать мысли! Ну ладно, ухожу. Ты, случайно, не знаешь, который час? Мои часы стоят. Они все тикали-тикали и внезапно перестали.

— Сейчас половина восьмого, — сообщила Мина.

— Половина восьмого! Пора идти, это уж точно. Меня удивляет оптимизм некоторых людей. Если им нужно где-то быть к определенному времени, они полагаются на свои часы, а часам, как ты сама только что видела, может вдруг прийти в голову остановиться. Смотришь на них, а они стоят, вертишь их туда-сюда, трясешь — ни звука. Им до тебя нет дела! А человек привык полагаться на них, как на собственных родителей, носит их всегда с собой, покупает для них золотую цепочку — они же останавливаются и посмеиваются над тобой. Как ты думаешь, Мина, золотая цепочка, которой они прикованы, недостаточная честь для них? Это я все говорю образно, потому что у часов нет собственного разума. Это тебе не петух, который кукарекает, когда ему вздумается. Хочешь сказать, что человеку на всякий случай следует иметь две пары часов — вдруг одни остановятся? Но поверь мне, это уж слишком, тем более что вторые часы можно где-нибудь забыть. Ведь у нас нет двух мозгов в голове, чтобы следить за теми и другими часами. Ну, пока, Мина, я скажу горничной, что ты встаешь. Но если хочешь знать мое мнение, тебе лучше поспать. Если бы я мог спать, то спал бы до скончания века.