Простая история - Шмуэль-Йосеф Агнон

На улице к Гиршлу вернулось хорошее настроение. Все, что он видел по пути в синагогу, — служанок, болтавших друг с другом на рынке, детей, умывавшихся на крыльце своего дома, — только улучшало его настроение. Особенно приятен ему был вид голубя, сидевшего на спине у лошади.

Проходивший мимо Йона Тойбер поздоровался с ним. Гиршл покраснел и, слегка запинаясь, сказал:

— Я иду в синагогу. Хороший денек, не правда ли, герр Тойбер?

Йона Тойбер искоса взглянул на него, достал из кармана свернутую сигарету и поинтересовался:

— Где сейчас ваш тесть?

— Он не часто приезжает в город. Его жена почти все время проводит у нас, кому-то надо следить за хозяйством, не так ли, герр Тойбер?

Тойбер кивнул, пожал руку Гиршлу и пошел своей дорогой.

Наверное, было бы очень неприлично, подумал Гиршл, когда они расстались, если бы я поцеловал ему руку, как мне того хотелось. О чем это я думал? Да, о том, почему голубь так смело сел на спину лошади. Не потому ли, что лошадь была привязана и он это знал? А какие мягкие у Йоны Тойбера руки…

Не только Гиршл забыл сказать прислуге, что Мина хотела встать, — она и сама забыла это сделать, снова задремала, потом с испугом проснулась и вспомнила разговор с Гиршлом. Она никогда не видела его таким, как этим утром. Вроде бы ничего не случилось, но у нее возникло нехорошее предчувствие.

Берта застала дочь чем-то подавленной.

— В чем дело, — обратилась она к ней, — что-нибудь случилось?

— Как будто ничего, — ответила Мина. — Только Генрих показался мне сегодня каким-то необычным, говорил странные вещи.

Берта испугалась:

— Что ты имеешь в виду?

— Мне трудно объяснить тебе, мама, — сказала Мина. — У него в глазах был какой-то странный, счастливый блеск. Вообще…

— Почему это тебя тревожит? — прервала ее мать. — Он счастлив, что скоро будет отцом.

— Нет, мама, — настаивала Мина. — Не о том счастье я говорю!

— Ах, Мина, вечно ты преувеличиваешь. У мужчины может меняться настроение. Даже камень не всегда одинаков. На солнце он кажется вполне счастливым, в тени — печальным. Камень все тот же, а вид у него меняется, так же и человек…

Мина не стала делиться с матерью своими тревожным мыслями. Берта вздохнула и продолжала:

— Все беды случаются из-за недостатка веры. Люди нынче так поглощены собой, что забывают о Боге. Если молодая женщина не прихорашивается перед зеркалом, желая понравиться мужу, то спрашивает его, нравится ли ему ее наряд, а потом опять бросается к зеркалу… Муж и зеркало, для Господа у нее времени не остается. Она даже не понимает, что у мужчины может быть разное настроение. Скажи на милость, какая тебе разница, как Гиршл посмотрел на тебя? Вы — муж и жена! Бог соединил вас, так что же раздувать дело из-за какого-то взгляда? Если бы я поднимала шум из-за всякого взгляда твоего отца, где бы мы были сегодня?

Гиршл пришел в Малую синагогу, надел свой талес, тфилин и присоединился к другим молящимся. Собирался он в Большую синагогу, где мог бы стоять в уголке, не привлекая ничьего внимания, но встреча с Тойбером почему-то заставила его изменить планы, пойти сюда.

В середине службы он почувствовал резкую боль в голове, как если бы его стукнули головой об стенку. В следующий момент — новая резкая боль. Ему показалось, что голова у него разорвалась. Он посмотрел на пол, потом ощупал лоб, на месте ли тфилин. Придя в себя, он накинул на голову талес и возобновил молитву. Тысяча мыслей плясала в его голове, но он не мог сосредоточиться ни на одной. Небольшой сквозняк шевелил страницы молитвенника, который он бесцельно перелистывал. Он почувствовал запах табака — человек неподалеку от него, нюхавший табак, чихнул и пробормотал заклятие от дурного глаза. Два еврея, уже отмолившиеся, обсуждали текст из Талмуда о гребешках зарезанных петухов. Вдруг в синагоге стало тихо, все поднялись для молчаливой молитвы. Был день новомесячья, из ковчега извлекли свиток Торы, чтобы читать его вслух. Когда свиток несли мимо тех, кто молился, Гиршл откинул свой талес и вместе с другими вышел вперед, чтобы его поцеловать. Бездумно он отщипнул от свечи кусочек воска и стал мять его пальцами, тихо повторяя благословения на Тору на случай, если ему дадут «алию». Потом он засунул руку с воском в карман, чтобы продолжать мять его незаметно для других, а когда восковой шарик выпал у него из рук, он продолжал автоматически двигать пальцами. Вдруг он обнаружил, что сам себя щиплет и мнет, а тело его ничего не ощущает. Это его испугало: то ли пальцы онемели, то ли он умер? Чтобы проверить, жив ли он, Гиршл обхватил свою голову руками и решил, что все-таки не умер, если голова сохраняет чувствительность. Хорошо, что я не вскрикнул, потому что мог закукарекать и все подумали бы, будто я сошел с ума. Интересно, если человек вскрикнет человеческим голосом, его называют беднягой, а закукарекай он, его сочтут сумасшедшим. Ведь петух, который кукарекает, вовсе не сумасшедший, он просто говорит на своем языке. Вот если бы он залаял, как собака, его бы приняли за сумасшедшего, как и меня, если бы я вдруг закукарекал. Хорошо, что я кричу, как человек, а не кукарекаю.

XXVII

Покидая синагогу, Гиршл чувствовал себя легким, как перышко. Он мог бы в три прыжка добраться до леса, но заставлял себя идти медленно, ибо человек, вполне владеющий собой, думал он, не должен делать ничего такого, что со стороны могло бы показаться неподобающим.

Так он шел вперед с целеустремленным видом, конвульсивно сжимая бархатный мешочек, в котором находились его талес и тфилин. Если бы кто-то из знакомых увидел его в эту минуту, то счел бы погруженным в размышления. Но никто его не видел. Вскоре Гиршл дошел до скотного рынка, остановился там передохнуть и затем огородами направился в лес.

В лесу было тихо-тихо, ни один листочек не шевелился. От земли исходило множество приятных запахов. Держа мешочек в левой руке, Гиршл приложил правую к шляпе, как будто проходил перед трибунами, хотя в лесу не было никого, кроме него и деревьев. Пусть думают, что я отдаю честь, сказал он самому себе, и тогда никакой беды не будет. Как глупо, что это не пришло мне в голову перед домом Блюмы. Если не хочешь попасть в беду, очень полезно отдать честь. Так же как снять ботинки, когда ты поздно вечером возвращаешься домой и не хочешь, чтобы тебя услышали. Сниму-ка я их и сейчас!

Снимая второй ботинок, он подумал: еще недавно я совсем не чувствовал своего тела, а теперь вновь ощущаю его. Или это мне просто показалось, как только что представилось, будто все эти деревья — австрийские офицеры, а не просто деревья! Правда, в Торе сказано, что человек — это дерево в поле, но подразумевается-то совсем другое. Человек не может расти на дереве. Однако повеситься на дереве может! А если повесится — будет ли он тогда слышать, как кукарекает петух? Нет, он будет тогда слышать кваканье лягушек на болоте. Внезапно Гиршл стукнул себя по голове и громко крикнул:

— Я ведь не схожу с ума?

Он осмотрелся и подумал: вы говорили, что я сумасшедший, потому что кукарекал, а теперь — слышите? — я не кукарекаю, а кричу га-га-га, по-гусиному: значит, я не сумасшедший!

— Бог мой! — Гиршл с тревогой взглянул на небо. — Который час?

Он вынул часы и принялся их изучать, потом лег на травку, а часы свешивались у него из кармана. На одной ноге у него был ботинок, на другой его не было. Он счастливо смеялся и кричал: га-га-га! Как чудно здесь, думал он, глядя на небо. И вдруг в ужасе вскочил и воскликнул:

— Половина восьмого!

Вместо улыбки на губах его появилась пена. Он выплюнул ее в воздух, а она упала ему на лицо; снова плюнул вверх, и плевок попал ему в глаза. Тогда он побежал. Шляпа слетела у него с головы. Солнце жгло его, на лбу напряглись вены. Он стал колотить себя кулаками по лбу, потом запрыгал на одной ноге, пока не наступил на камушек и упал.

Как ни странно он себя вел, Гиршл все еще соображал, что делает. У него не было сомнений, что в отличие от дяди по матери, который убежал в лес и там жил, он рано или поздно вернется домой. Почему же он не возвращается? Потому что потерял шляпу, а без нее по солнцу идти нельзя.

— Странно, Гиршл почему-то сегодня не пришел в лавку! — сказала Цирл, когда пробило одинадцать часов.

Она отправилась к молодым домой узнать, не случилось ли что, и нашла свою невестку в постели с компрессом на голове. Возле нее хлопотала Берта.

— Где Гиршл? — спросила Цирл.

Обе женщины повернулись к ней с тревогой.

— Надо организовать поиски, — немедленно решила Цирл.

— Да, конечно, пожалуйста! — забеспокоилась Мина.

Цирл кинула на нее одобрительный взгляд.

— Он, наверное, уже в лавке, — высказала предположение Берта, поправляя компресс на голове дочери.

Но взгляда на Мину было достаточно, чтобы понять: Гиршла там нет. Сначала этот утренний разговор, потом исчезновение — все это ошеломило Мину. Несколько раз она пыталась рассказать Цирл, что произошло утром, но ее болезненное состояние мешало ей говорить связно.