Изжитие демиургынизма - Павел Кочурин

И Сашу опять обволокло настороженное молчание. Взгляд Корня вошел иглой в его тело. Таким взглядом его и парторга сворачивал с мысли. Зыркнет глазами, сожмет губы: "Говорить-то с тобой без толку", и повернет других в свою сторону.

Молчание прервал художник. Что-то вот подтолкнуло его вспомнить о молодых годах их троих. И сказал о дедушке Федоре, их моховском пеќчнике. В зимнюю пору, когда печи бить из глины было несподручно, деќдушка Федор гнул зыбки, выбеливал лукошка, ребятню одаривал осиновыќми лыжами. Лыжи и натолкнули Андрея Семеновича на слово о печнике. А в печках его и поныне парились старики окрестных деревень. Сказав о дедушке Федоре, художник мечтательно высказал:

— Если чей батька скупился на лыжи, дедушка так их отдавал парниќшке. Все и были с лыжами. Собирал ребятню в избенке на задах. Сказыќвал и о Татаровом бугре и Лягушечьем озерце, куда все бегали караќсей ловить, переживая страх. Берег он у себя старинный букварь. Как сейчас вижу картинку в нем: битва Переслава с Челубеем — татарским силачом… В каждой вот деревеньке были свои мастера, они и берегли людской мир.

Дмитрию Даниловичу тоже пришли на память напутные слова дедушки Федора: "Живи с соседушкой во добре и со старым и малым. Ссоры и ругань и у обруганного и ругателя одинаково на вороту виснут". Высказы дедушки Федора как присказки и ходили в Мохове. Ваня Бука, тоќже любимец молодежи, любил их повторять. Держал их в памяти и отец Дмитрия Даниловича, Данило Игнатьич.

Упоминание о дедушке Федоре разворошило в Саше гнилую кучу. Не могло забыться, как он мирил его, Сашку Жоха, с ними вот, Митькой Конем и Андрюшкой Поляком. Андрюшка Поляк в школьной стенной газете к заметке Митьки Корня нарисовал батьку Сашки Жоха Илюху Голодного: дремлет в борозде за сохой мужичонко, а лошадка его в борозде "газеты читает", вышла не только ссора, но и драка. Дедушка Федор зазвал Сашука в свою келейку, усадил на лавќку. Сходил в сенцы и принес ему лыжи, сказал: "Ладны ли будут, примерь вот". Старуха Федора подала середку пирога, сказала: "С праздќником тебя, Сашук, с Рождеством Христовым. Поешь вот, да и выходи на горку ко всем". Дедушка Федор в напутье еще досказал: "Ты, Сашук, парень хоть куда, проворный. Вот и разумей как в ладе быть. Серчать на товарищей ровно на воткнутый гвоздь ступить". Слова эти не пошли в прок Саше. Как-то уже после войны, увидев дедушку Федора, сидевшего на завалинке под окном своего дома, он прошел было мимо. Старик окликнул его: "И зашел бы, Сашук. Большим человеком стал и сказал бы что где делается". Саша-Прокурор отговорился: "Да все деќла, некогда, дядя Федор". Старый печник с наклоном головы вымолвил: "Ну, ну, коли так…" Это "Ну, ну, коли так" и застряло укором в Саше. Нет, нет, да и разбередит. И сейчас вот подумалось, что Андќрюшка Поляк отнароку вспомнил о дедушке Федоре, чтобы и так вот его унизить.

Все трое затаенно молчали, как бы вслушиваясь во что-то в себе, сидели, не расходились. Будто завалинное бревно дома Жоховых держаќло их тут какой-то своей властью. Этой властью было их моховское детство и юность. Она и сделала их такими вот разными в сегодняшней жизни. Все оставалось загадочным и необъяснимым, тайным. Вроде бы и хотелось разгадать эту тайну и загадку. Им вот в море жиќзни и был брошен круг с огромного корабля во спасение. Один на мноќгих утопающих. Но как вот спастись всем одним кругом. Или мирно всем держаться за него, или передраться, топя друг друга.

В небе за погостом забрезжило. И как на показ высветились боками два цинковых ведра, брошенных Сашей на кирпичную дорожку. Глядели на мир, как два удивленных глаза из тьмы. Саше хотелось убрать их, оттолкнуть в крапиву. Но он, придавленный воспоминаниями о себе проќшлом, не смел ни подняться, ни рукой двинуть. Всей своей тяжестью навалилась на него гнетущая сила изничтожающей его памяти. Она же разжигала в нем и ярую ненависть и к Корню, и Поляку, взывала к мести. Они всегда унижали его, и теперь унижают. От них ему никуда не уйти, как не уйти от правды… Но у него своя правда, он ею жил и

живет. Это правда тех, кого они называют демиургынами. Но тут вот берет верх правда Корня и Поляка. И в Саше заворошился затравленный зверь.

На траве густела роса. Дмитрий Данилович грел ноги одна о другую. Умиротво-ряясь и радуясь обилию росы, подумал о том, что хоќрошо бы и дождичка перед сеноко-сом. И для яровых, и для картофеля. И травы бы подзагустели. Но роса оседала, кирпичи на дорожке влажќнели, это к ведру. Раздумывая, забыл было, зачем он тут. Но вот кольну-ли глаза и ему цинковые ведра на красных кирпичах. На Сашу от них падал отсвет. Под воздействием этого отсвета он и сидел, будто вросшие в завалинку, опустив голову на грудь. Руки, сжатые в кулаки, лежали на коленях. Дмитрий Данилович, взглянув на такого Сашу, усмеќхнулся. Его кирзовые сапоги были выставлены перед собой и чернели на кирпичах. Куда ни кинь, везде Саше сухо, подумалось не зло… Хоќтелось отбросить мысль о Саше, но сидение под окном его дома, невоќльно наводило мысли о Жоховых. Батько Сашки Жоха, Илюха Голодный, кровопийным клещом впивался в каждого моховца. Сам Сашка, как сын почетного бедняка, пытался атаманить над моховскими парнями. Только вот Митька Корень и Андрюшка Поляк противились Сашке. В колхозную пору Сашка ходил уже признанным комсомольцем активистом. Не спускал с Корней своего недреманного ока и Саша-Прокурор. И вот нежданно-негаќданно им-то уготовано было сойтись в ночи на этой жоховской завалинке. Дмитрию Даниловичу это и было навещано сном о райском саде и голом. Андрея Семеновича тоже какая-то тайна подтолкнула бодрствовать в ночи в раздумьях над своей картиной "Механизатор"… На этой завалинке и свела их судьба, чтобы уж совсем развести. И они, моховские мальчишки, ставшее совсем разными, сошлись в глухой ночи каждый со своими раздумьями о минувшем. Саши-Прокурора для них двоих как бы уже и не существовало. Время его ушло, изошло как что-то чужое. Иссохло, как иссыхает трава по осени, чтобы зимой пропасть. Вместо прежнего Саши было какое-то уже постороннее в сегодняшнем дне сущестќво, по привычке своей все еще чему-то мешающее. Себя такого, сидя на завалинке, Саша тоже осознавал. И как приговоренный к наказанию, неќосмысленно ждал щадящих слов судий своих. Но глухая ночь держала всех в молчании. И Саше слышался себе приговор без обжалования. Саќши-Прокурора, грозного обвинителя мирян, больше как ыбы уже и не было.

К Дмитрию Даниловичу в эту ночную предутренную тишину подкрадываќлись за-боты насущного дня. И он сказал:

— Ишь как росит, сенокос торопит… — И тут удивился своему высказу, как слову молвленному не к месту.

Художник своим чутьем вникал в думы и Дмитрия Даниловича и Саши Жохова, вместе с которыми бегал по моховским улицам. Неожиданно для себя и увидел их присутствие в своих картинах "Механизатор" и "Данилово поле". Вот они перед ним совсем разные, но в то же время одиќнаково колхозники. Один сидел возле него преступникам, другой — жертвой. Но к преступнику, вопреки, всему, возникает что-то похожее и на сочувствие. Он тоже жертва чего-то общего для всех их, неизъяснимого разумом. И это осознание вызывает гнетущую боль… В облике Саши увиделось то, с чем и другие успели уже свыкнуться. И не взглянув на этих других — как Сашу осуждать?.. Назќвать преступником, заслуживающем наказания?.. Но на его место тут же встанет другой, третий… Нет никого среди человеков только преступников, и только праведников. В каждом поскольку-то и того, и другого. Но вот чего и кого больше в каждом из нас?.. Мы ведь все — и городские, и деревенские одинаково колхозники. Саша Жохов как бы общественный, узаконенный преступник. А Дмитрий Данилович оберегаюќщийся от него праведник, и тоже общественный. И тот и другой в своќем меньшинстве среди людской массы, на которую и опираются демиургыны. Но вот куда в определенный момент массовый человек может метнуться?.. Эти мысли и тревожили художника неотступно. Но ответа не виделось, как и не виделось "нестания момента". И все же вот тут, сидя на завалинке с преступником и его жертвой, пробивалась вроде бы ясность. Она была не больно веселой. В ответ на свой мысленный вопрос: "Куда… если" — маятник качнулся к току. Саша-Прокурор, Жох-пройдоха, и просто вор — плод демиургызма. Сейчас он повержен действами праведника, его вот, Дмитрия Даниловича. Но как ему, поверженному, освободиться от себя вчерашнего. И добровольно подпасть под иго праќведности. Саше такое уже не под силу. И самому праведнику надо вреќмя, чтобы утвердиться в себе… Но уже не тьма поглощает свет, а свет растворяет тьму.

Дмитрий Данилович в думах о своем, сказал о погоде. И Андрей Семеќнович, отры-ваясь от своих вселенских мыслей, отозвался на думы креќстьянина-мужика:

— На ясной зорьке и навешу твое Данилово поле. Что-то оно все таќится. Опасается, как вот и мы сами, чего-то неверного. Взгляда на него не такого, мазка неверного, цвета… Поле-то, оно живое, чует нас. Мы вот на него с надеждой глядим, но и оно на нас с тем же… — оперся руками на завалинное бревно, на котором они сидели, метнул взгляд мимо Саши Жохова на Дмитрия Даниловича. — И пойду вот с новыќми мыслями к твоей руко-творной картине.