Григорий Отрепьев - Лейла Элораби Салем

– Я хочу его видеть. Где он? – ровным голосом спросил Григорий.

– В темнице, мой государь.

– Веди меня к нему.

Они спустились в глубокое подземелье под дворцом. Мрачный длинный коридор петлял под землей словно змея. Пахло сыростью и плесенью, в углах шуршали крысы. Слабый отблеск света факела не давал как следует разглядеть каменный туннель. Стрелец остановился подле металлической двери и тихо сказал:

– Он здесь.

– Отвори дверь и останься снаружи, я хочу побыть с ним наедине.

Царь ступил в душную каморку, пахнущую старым сеном и мочой. От удушливого запаха к горлу подступила тошнота, ему тут же захотелось вырвать и убежать, но он сдержал себя, и когда глаза немного привыкли к полумраку, он заметил в углу длинную сгорбленную фигуру в залатанном во многих местах плаще. Лицо монаха было скрыто под копной запутавшихся волос и бороды. Монах при виде вошедшего человека, от которого исходил аромат благовонных масел, сразу понял, что то был царь, однако он не поклонился и не сделал ни одного шага вперед. Вместо этого он продолжал наблюдать за молодым человеком, который сам первый подступил к нему и долго вглядывался в его лицо. Тут выражение лица Григория изменилось. Весь побледневший, он сжал рукой рот и проговорил:

– Ты ли это, Варлаам?

– Это я-то, а вот кто ты такой, мне бы хотелось узнать, – голос монаха дрожал, он едва скрывал смех.

– Как ты смеешь так говорить со мной? Я царь! – воскликнул Григорий и в гневе сдвинул брови к переносице.

Варлаам усмехнулся и ответил:

– Царь! Это для них, – он указал в сторону двери, – ты царь, я же помню тебя безродным юношей, сбежавшего вместе со мной из Чудова монастыря. И знаешь, как звали того юношу? Гриша Отрепьев. Или же ты позабыл свое настоящее имя?

Царь отступил на шаг. Такой дерзости не позволял по отношению к нему никто, даже Петр Басманов, даже несчастная Ксения Годунова.

– Ты забываешься, Варлаам. Я пришел к тебе, дабы по старой дружбе простить тебя и отпустить на все четыре стороны, но теперь я не знаю, что делать с тобой. Твой язык погубит меня.

– Не я, а ты сам себя вогнал в петлю, из которой не можешь выбраться. Своим лживым языком ты заставил признать себя царем, но как говорил Платон, вся тайна рано или поздно становится явью. Так кто враг тебе? Я или ты?

Григорий молчал. Слова монаха хлестали по его душе больнее, чем тысячи розг, словно проникнув в глубины его сердца, они заставляли вспомнить всю жизнь, начиная от лжи побега и заканчивая ложью на троне. Нет, не мог он дольше терпеть, не мог. Согнувшись пополам, молодой царь упал на холодный каменный пол и заплакал. Все его тело сотрясали рыдания. Варлаам молча глядел на него сверху вниз и вдруг в нем родилась жалость к этому несчастному, всеми покинутому человеку. Присев подле него, монах положил свою ладонь ему на темя и тихо проговорил:

– Не плачь, Григорий. Прости, я не хотел обидеть тебя.

Молодой человек поднял покрасневшее от слез лицо, в его глазах читалась тоска. Слабым голосом, словно у него не осталось больше сил, он ответил:

– Зачем ты так поступаешь со мной? За что? Тяжкое бремя давно лежит на моей душе, а я не могу скинуть его. Всем чего-то надо от меня: одним подавай чин, другим земли, третьим награды. Я разрываюсь на части, я больше так не могу. Я задыхаюсь ото всего, что навалилось на меня. Обо мне никто не думает, я один на свете. Хоть ты пожалей меня.

Григорий тяжело дышал, словно ему и правда не хватало воздуха. Варлаам дал ему выговориться и выплакаться, не останавливая его. Когда царь немного успокоился, монах сказал:

– Ты такой молодой, зачем тебе все это было нужно? Зачем рискуешь собой?

– Что об этом говорить, если уже поздно? – пожав плечами, ответил тот.

– Эх, Гриша, Гриша. Умный ты человек, а все равно дурак. Сам же полез в навоз, а теперь ишешь виноватых. Жить праведно, без лжи, надо, тогда и камня на душе не будет.

– Лучше скажи, что мне делать теперь? Если я отпущу тебя, ты снова будешь обличать меня в самозванстве?

Варлаам улыбнулся как улыбаются несмышленным детям. Потерев большие руки с поломанными ногтями, он ответил:

– Положись на меня, Григорий. Богом и вот этим крестом клянусь, – он перекрестился и поцеловал большой крест, – что ни единого слова против тебя не скажут мои уста. По старой дружбе, я не перейду тебе дорогу, ибо вижу, что в душе ты хороший, добрый человек.

Григорий от этих слов снова заплакал. Слезы жалости к себе и доброте Варлаама растрогали его. Рукавом от вытер щеки и тихо прошептал:

– Спасибо тебе за все… и за то, что позволил мне выговориться, теперь мне значительно лучше.

– Да поможет тебе Бог, – сказал монах и перекрестил его.

Он видел, как царь, молодой, коренастый, встал и направился к выходу, слышал, как отдал приказ стрельцу отпустить узника. Варлаам присел на стог сена и вдруг заметил носовой платочек, весь пропитанный кровью, который забыл Григорий. Трясущимися руками он взял платок и спрятал за пазухой, словно это было невиданное сокровище.

После разговора с монахом Григорий чувствовал себя опустошенным. После бани он не захотел есть, а отправился в бибилиотеку, дабы развеять мысли во время чтения летописей. На полке с книгами он нашел историю о монгольском нашествии, о правлении Александра Македонского, чьи лавры не давали ему покоя, были в библиотеке рукописи чернокнижника и основателя медицины Парацельса, древние сказания исчезнувших народов, в том числе шумеров и аккадцев. Любивший историю, царь с упоением перечитывал вновь и вновь старинные летописи, впитывая в себя величие и мудрость царей прошлого, невольно сравнивая себя с ними.

Вдруг чья-то тень мелькнула между книжными полками, затем исчезла. Григорий оторвался от чтения и внимательно стал следить: кто это мог быть? Неужели тайный убийца, некогда задушивший царицу Марию Григорьевну с сыном Федором? Или если не он, тогда кто же? Царь невольно потянулся за кинжалом, что висел на его бедре, как вдруг заметил знакомую фигуру в гусарском, на польский манер, костюме, подпоясанный красным ремнем. Незнакомец с кипой книг в руках остановился и глядел в оба глаза на царя, который слегка улыбнулся и спросил:

– И ты тоже решил пристраститься к мудрости книг, Иван?

– Книга – лучший друг! – живо отозвался молодой князь Иван Хворостинин, бесцеремонно присевший рядом с царем, не спросив на то разрешения.

Но, похоже, Григорий не обратил на это внимания и даже более того, обрадовался тому, что хоть кто-то скрасит его одиночество. Иван был красивым молодым юношей, его лицо белое, румяное, походило на девичье. Никто не мог сравниться с ним ни в стати, ни в привлекательности, ни в уме. Всем он был хорош, да вот только еще более своевольный, нежели ветренный царь. Князь незадолго до этого тайно принял католичество, после чего стал держать у себя латинские книги, скрывая их в особом месте. Но об этом не знал никто, даже его отец. Их с царем объединяла не только вера, но и любовь к роскоши и забавам, интерес ко всему иноземному, начиная от нарядов и заканчивая блюдами с телятиной, запрещенное у православных. Такая схожесть во взглядах не могла не обратить внимания царя на юного князя, которого он не только возвеличил, но и сделал одним из своих доверенных людей наряду с Басмановым, патриархом Игнатием и Василием Мосальским.

Иван пододвинул свой стул поближе к Григорию так, что он невольно коснулся его руки. Царь вздрогнул, но промолчал. Молодой князь, забыв об этикете, наклонился к государю и тихо произнес:

– Что ты сегодня читаешь, мой царь?

– Да так… старинные летописи, биографию, – Григорий разложил книги, желая показать воотчию свою любовь к истории.

Иван приблизился еще сильнее, его щека коснулась щеки царя.

– Ты так любишь историю, Димитрий Иванович?

– История – это моя страсть наряду с военным делом и языками. С раннего детства я с упоением слушал рассказы о царях прошлого, невольно задаваясь вопросом: а смог бы и я стать таким же как они? Теперь же, когда я крепко сижу на троне, то смогу доказать не только вассалам, но и всему миру, на что способен русский царь.

– И что ты собираешься делать?

– Подобно Александру Македонскому и Чингизхану, я сломлю мощь Османской империи, захвачу Татарию и иные народы за пределами Волги и Урала, я раздвину пределы Московского княжества на многие верста, дабы слава моя навсегда пребывала у всех на устах!

Григорий говорил напыщенно, он позабыл про все на свете, даже разговор с Варлаамом в темнице, оставивший в его душе неприятный осадок, отошел на задний план. Так они проболтали до самого вечера, когда в библиотеке стало совсем темно. Холодный зимний воздух наполнил свежестью большую комнату, где давно уже никто не бывал.

Иван зажег несколько свечей, так что стало немного светлее. Большие темные тени деревьев отражались на серых стенах. Григорий как завороженный слушал речь своего кравчего, известного тем, что один из первых поймал новую волну времени и легко вжился в роль европейзированного царя. Юноша любовался глубокими глазами государя, ставшие в полумраке почти черными. Невольно он коснулся белых кистей царя с тонкими пальцами, на которых красовались дорогие перстни. Григорий замер, вздрогнув от неожиданности. Никто не знал, даже он сам, что его фаворит из семьи Хворостининых, будучи красивым молодым человеком, не интересовался девицами, предпочитая общество незаурядного, привлекательного государя. Иван приблизился к его лицу и прошептал: