Сибирский ковчег Менделеевых - Вячеслав Юрьевич Софронов

у хозяина дома и заявила:

– Позвольте прочту вам перевод древнего автора на русском языке. Мой супруг большой знаток и поклонник латыни, но думается наша русская поэзия ни чуть не хуже. А латынь она для избранных умов…

И Мария Дмитриевна напевно и слегка срывающимся от волнения голосом прочла русский перевод того же стихотворения, чем привела в полный восторг женскую половину собравшихся, проникшихся к ней симпатией и расположением. Едва ли не каждая из них предлагала ей занять свободное место рядом.

СОЛОВЕЙ И РОЗА

В безмолвии садов, весной, во мгле ночей,

Поет над розою восточный соловей.

Но роза милая не чувствует, не внемлет,

И под влюбленный гимн колеблется и дремлет.

Не так ли ты поешь для хладной красоты?

Опомнись, о поэт, к чему стремишься ты?

Она не слушает, не чувствует поэта;

Глядишь, она цветет; взываешь – нет ответа.

– Полностью согласен с тем, что российская поэзия нам не только понятнее, но и приятнее для слуха. Недаром на этот счет сочинена вот такая эпиграммка, – заявил с улыбкой городской врач Кевлич и тут же прочел ироническое четверостишие:

Гибло наше просвещенье,

Смерть была невдалеке,

Вдруг, о, радость! Есть спасенье —

Во латинском языке.

Вслед за тем он подошел к Менделееву и дружески похлопав его по плечу, спросил:

– Значит, вы из числа поповичей будете, коль, как проговорились, в семинарии обучались?

– Вы видите в этом что-то недостойное? – мигом втянув голову в плечи, спросил его Менделеев. – Да, мой батюшка имеет духовный сан и обучал грамоте самого графа Аракчеева. Что вы на это скажете?

– Как? – не поверил тот. – Неужели самого Аракчеева? Получается и вы с ним должно быть знакомы?

– Само собой. Мне тоже в свое время выпала честь учить сына его сиятельства.

– Это просто замечательно! – в восторге воскликнул подошедший к ним молодой человек, слышавший их разговор. – Позвольте выразить вам свое почтение и признательность.

– За что? – не понял Менделеев. – За что признательность?

– Как это за что? Такой человек и почтил вниманием наше скромное общество. Я выражу общее мнение, если скажу, что все мы рады подобному знакомству и наши двери для вас всегда открыты. Милости просим, – расшаркался он.

Менделеев поблагодарил того и другого и увидел что к нему направляется вице-губернатор Рассказов. Тот сухо кивнул, поблагодарил за прочтение стихотворения, заявив:

– Признаюсь я, как и ваша супруга не являюсь поклонником латыни, но признаю ее роль, как языка людей просвещенных. Скажу больше, в детстве она мне никак не давалась, а потому знаю лишь несколько часто употребимых фраз на этом древнем языке. Очень хорошо, что мы с вами сегодня свиделись, поскольку давно хотел с кем-то из учителей поговорить о нравственных устоях, царящих в нашем учебном заведении, где вы с некоторых пор состоите на службе.

– Неужели там что-то не так? – поспешил поинтересоваться Менделеев.

– Именно, что не все в порядке, – пояснил Рассказов, – не так давно мне стало известно, что ваши ученики не отличаются усердным посещением церковной службы, редко исповедуются и причащаются. Это нетерпимо. Понимаю, будь в стенах училища домовая церковь, наверняка все сложилось бы иначе. А пока хотел бы попросить вас взять на себя труд по чтению Закона Божьего, который по неизвестной мне причине отсутствует среди прочих дисциплин. И главное, устроить регулярное посещение ближайшего храма всеми учащимися. Что скажете на это?

– А как же барон Эйбен?

– Вы не хуже моего знаете, что он лютеранин и к тому же большой поклонник Бахуса. Ему просто не до того, а вот вы, на мой взгляд, подходящая кандидатура.

Менделеев, не смотря на выпитое, сумел здраво оценить предложение и ответил не сразу.

– Полностью разделяю, ваше превосходительство, сказанное вами, но боюсь, что если самовольно введу Закон Божий и призову учащихся исправно посещать храм, то мое начальство сочтет сей поступок за самоуправство. А мне бы не хотелось портить отношения с бароном, пока он остается при своей должности. На мой взгляд, не сочтите за дерзость, инициатива должна быть свыше, а уж я всячески обещаю поддержать ее и исполнить все, что вы изволили изложить.

Рассказов чуть поморщился, выслушав его, и хотел было отойти, чем привел Ивана Павловича в полное замешательство. Менделеев уже раскрыл рот, чтоб попросить прощение за свое высказывание, но вице-губернатор неожиданно передумал и по его лицу скользнула легкая улыбка.

– А ведь ты прав, – покровительственно заметил он, переходя на дружеское ты. – Хитер, сукин сын, за что ценю и уважаю. С вами, поповичами, трудно дело иметь, всегда при случае вывернитесь и ни при чем окажетесь. Насчет барона так скажу: дни его на этом посту сочтены, ждем, когда он вместо училища гимназию откроет, а там видно будет. О том и попечителю вашему известно. Давно просим его о замене барона на кого другого, да только, видать, не знают, кого в наш медвежий край сосватать. Но рано ли, поздно ли, найдут. Только это между нами должно остаться. Понял?

– Как не понять, – подобострастно кивнул Иван Павлович, – мы люди понятливые, никому ни полсловечка. Молчок.

– Верю, а проговоришься – мигом узнаю. Смотри, как бы не пожалеть.

Менделеева прошиб холодный пот, и он поспешил отереть его прямо пятерней, забыв о положенном ему женой в карман платке. Рассказов поморщился на его непроизвольный жест, но продолжил:

– А пока напишу вашему попечителю в Казань о нашем разговоре и при случае потолкую с бароном. Так что, коль он тебе предложит что – не раздумывай, соглашайся. Понятно говорю?

– Да, ваше высокое превосходительство, все понятно, – согласно кивнул Менделеев.

– И помни, о нашем разговоре – молчок.

С этими словами Рассказов, не скрывая своей хромоты, направился к выходу, а вслед за ним тотчас кинулся полицмейстер, любезно распахнув перед ним дверь. Взяв в руки шляпу и трость, вице-губернатор спросил хозяина дома:

– Как тебе наш новый учитель показался? Можно ему доверять?

– Не могу знать, – с готовностью ответил тот. – Не мне о том судить. Я бы пока поостерегся, потому и пригласил его к себе, чтоб накоротке побольше узнать о нем. А как вы считаете?

Рассказов помолчал, а потом, покрутив головой, ответил:

– Молод еще, как посмотрю, даже пить и то не научился. Но это, может, и к лучшему. А то, кто к этому делу пристрастится, тому и вовсе веры нет, и себя и дело пропьет. Не успеешь оглянуться – был человек, а стал тряпка.