«Огонек»-nostalgia: проигравшие победители - Владимир Глотов

Редела наша редакция… Наконец, настала пора, когда матрос Ябров, как и положено капитану, остался на корабле один.

Об Анатолии Яброве говорили, что он кремень, на нем можно затачивать топоры. Чувство долга он понимал, как надо, никогда никого не подводил, тянул лямку, не любил пижонов. Слово «пижон» для него было ругательным.

— Опять пижоны приехали, — сообщал он, встретив меня на перекрестке бесчисленных временных дорог, опутывавших стройплощадку.

Это означало, что в редакции появились московские гастролеры. Журналисты из какой-нибудь центральной газеты. Ябров выкладывал им на стол подшивки «Металлургстроя» и, как правило, этого было достаточно для не слишком любознательных. Редкий «пижон» отваживался отправиться в самостоятельный поход дальше комнаты редакции.

Жил Ябров бедно. Но как человек неприхотливый, он мог пересидеть перебои с деньгами на одной картошке. Труднее давались профессиональные неприятности. Ябров — это как бы наш местный вариант Максима Горького, с поправкой на время. Он тоже проделал над собою гигантскую работу, наверстывая то, что мы, шутя, получали в детстве и юности. Он не менее упорно, чем наш Гарий, просиживал штаны над рукописями, но лишенный его обаяния, не мог поладить с издательством, с областным отделением писательского союза, с литературными журналами — никто не хотел его издавать. Сравнивая их творчество, я вижу: Ябров не уступал Немченко во владении словом. Но один печатался, а другой все точил, точил свой рубанок. Как тот плотник, которого спрашивают: «Когда строгать будешь?» А он отвечает: «Да еще подточу». Все переделывал свои повести, переделывал… Реагируя на каждый редакторский чих. Потом плюнул, вообще залег, как медведь в берлогу, на годы. Так и тянулось, пока, наконец, не сдвинулось, не напечатал своих «Стриженных», повесть о молодости.

В редакции Ябров выполнял всю черную работу. Успевал написать репортаж с места события, да еще постоять смену с метранпажем у талера в типографии.

В личной жизни у него было как будто все благополучно. Он не любил распространяться на эту тему. Как вдруг рассказал мне — годы спустя, когда мы повзрослели, — что его обалдуй, его сын, вернулся из армии, не успел оглядеться, как обнаружил в своей постели девчонку.

— Я ему говорю: дурак, — кипятился Ябров. — Ты хоть посмотри вокруг. Какая красота! Какие люди ходят. Поговори с ними. Что ты сразу под юбку полез к первой встречной? Одичал в армии! Я же понимаю, — сокрушался Ябров. — Теперь мне восемнадцать лет выплачивать за него алименты. Потому что ясно же, что он с нею жить не будет.

Говорили мы с Ябровым и на темы, которые обозначены в этой повести. Об Ане Коргачаковой, о Леоновиче.

— Все началось просто, — вспоминал наш морячок. — пошли поглазеть, что за телеуты. Все заварил Леонович, а другие клюнули. Сострадание присуще людям. Ну и забили головы этой Аней. Забота о больной девочке-телеутке отвлекала от заботы о здоровых. Так вот и на кита нападают — кидают бочку для отвлечения. В путевках-то нуждались все, да и не только в путевках. В питании, в отдыхе, в нормальном рабочем дне, в культурном обслуживании. В ДК стояли вышибалы, двери не успевали новые вставлять… А тут эта Аня! Ах, как трогательно. Типичный способ уйти от проблем большинства. Это был просто привилегированный инвалид, не имевший никаких заслуг, кроме человеческого права, то есть права человека, попавшего в несчастье.

— Ты жесток.

— Нет. Я хочу, чтобы заботились обо всех людях, а не об исключительных. Забота об Ане была аномалией для Запсиба. На самом деле Запсиб был бесчеловечен. Лишь «давай-давай». Заботиться — это не норма для власть имущих. И когда поддержка Леоновича иссякла, исчезла и забота. Потому что заботиться о человеке было чужеродно для Запсиба… Ну куда, скажи, куда деть себя здесь человеку? Летом в домино подолбят. А зимой? Зимы же в Сибири длинные. Я тоже хочу почувствовать себя человеком, посидеть под фикусом…

— Ну, у тебя и представления о барстве!

— А что ты смеешься? Хочу посидеть в кафе. В каком-нибудь таком клубе. Пообщаться хочу. А где? В ресторане «Дружба»? Туда в субботу без звонка не суйся.

— А нынешние комсомольские вожаки?

— А-а… — Ябров махнул рукой. — Помнишь, ты ездил в Кемерово. Привез знамя Кузнецкстроя из музея? Вручили его тут одной передовой бригаде. И потеряли. Где знамя? Нет знамени! Приходят из райкома в редакцию, говорят: «Давай дадим объявление…» Вы что, мужики? Если в части потеряют знамя, часть расформировывается. Говорю: ваш райком надо ликвидировать!

— Нашли?

— Музейщики, кажется, нашли его и опять к себе забрали. Это была моя последняя встреча с сибиряком Ябровым. Он тогда особенно бедствовал. Мы ели картошку, которую морячок сам сообразил на какой-то подливе. Пошли пройтись по поселку. В мои планы входило заглянуть к одной запсибовской даме, заведующей столовой, которая знала все обо всех.

Таисия Варфоломеевна вышла к нам навстречу, улыбнулась, морщинки испещрили лицо. Стала вспоминать, как привезли ее на Запсиб, как выложили приказ: принимай столовую! Столько людей перед глазами прошло. Вот Слава Карижский. Придет в столовую — и все вокруг сияет. А Качанов приехал и словно на стройке темнее стало или кто-то умер. Сухарь, бюрократ. Уже не звали на воскресник: «Девочки, пошли!» Только поздоровается вежливо: «Здравствуйте, девочки». И ходил — в желтых тупоносых ботинках.

Я слушал Таисию Варфоломеевну Лапшину — знакомая песня…

— Да-а, — вздохнула она. — Многие теперь уже покойнички.

— В каком смысле? В моральном что ли?

— Почему в моральном? Просто умерли. Жизнь-то идет… Жизнь, действительно, не прекращалась. Таисия Варфоломеевна еще повспоминала немного, но то и дело звонил телефон, Лапшина брала трубку, лицо ее мгновенно менялось, а голос суровел. «Да… Да, говорю! Да нет же!» — бросала трубку, пыталась опять повествовать, разминала в душе своей воск умиления, но теплоты не хватало.

Лаконично закончила — как отчет:

— Шесть школ обслуживаем. Горячее питание. Почти стопроцентный охват. Была недавно комиссия. Понравилось! — уточнила Лапшина.

Мы сидели с Ябровым у приоткрытой двери. Моряк молчал. За дверью изредка возникал какой-то шум, кто-то проходил, мелькали белые халаты. То одна девица с подносом шмыгнет в соседнюю комнату, то другая. Лапшина оглядывалась, заметно нервничая. Наконец, наступил, как видно, ответственный момент. Разгоряченная официантка, румяная, принаряженная, с подносом, на котором дымились парком зразы под шубой жареного лука и стоял графинчик с водкой, влетела к нам и прямо к Лапшиной за указаниями.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});