«Огонек»-nostalgia: проигравшие победители - Владимир Глотов

Ни шага у нас — без этих хоругвей. Опять мы рапортовали. Складывали, умножали — и рапортовали. Делили, вычитали — и снова рапортовали.

Через год Качанов уехал с сердечной болью. Уехал в Крым начальником лагеря «Спутник» — на заслуженный отдых.

А прораб Тарасенко (можно подумать — одни хохлы населяли стройку), когда мы с ним разговорились на больную тему, сказал:

— Жить надо без трёпа.

Я согласился. Только не получалось.

9

Мастерами «трепа» были мы, журналисты.

Значение «Металлургстроя», крошечного средства массовой информации, первым среди нас понял Карижский. С максимальной выгодой для себя и для дела он использовал дружбу с пишущей братией.

А Шамин, дремучий партийный бюрократ, спрашивал меня: «Вы с кем-нибудь советуетесь, когда пишете? Оговариваете?» — ему не дано было управлять нами даже тогда, когда его сделали нашим куратором.

Карижский и Иван Белый делали это с большим искусством. Белый производил впечатление честного и скромного работника низового партактива. Не карьерист. Коммунист «с человеческим лицом». Ходил в телогрейке и кирзовых сапогах, как и мы. Редко повышал голос. Косил глазом, изуродованным на фронте. Не думаю, что Гарий Немченко сделал его одним из своих литературных героев из примитивного расчета. Но, читая теперь опусы моего товарища, не могу отделаться от чувства неловкости.

Я запомнил Немченко в неизменной связке с другим журналистом — постарше нас — Геннадием Емельяновым. Худой — вид язвенника — узколицый блондин, остроумец и балагур. Раз пять за день он кричал петухом, разгибая спину над столом. Или изображал Буратино воплями: «Папа Кар-р-ло!» Острый длинный нос помогал ему в этом. А коронный номер — это песенка под гитару Лейбензона. Собственно, их было две. Я слышал их еще в детстве, когда жил в районе Сухаревки. Но тут, в Сибири, они были окрашены по особому.

Стою я раз на стреме,Держу в руке карман,Как вдруг ко мне подходитНезнакомый мне граждан.Он говорит: братишечка,Могёшь меня свестиТуда, где мы с тобойМогли бы время провести.Он говорит: в Марселе, брат,Такие кабаки,Такие там девчоночки,Такие коньяки.Там девушки танцуют голые,Там дамы в соболях,Лакеи носят вина,А воры носят фрак.Потом он предлагал мне деньгиИ жемчуга стакан,Чтоб я ему передал (ударение делалось на втором слоге)Запсибзавода план.Мы взяли того субчика,Отняли чемодан,Отняли деньги-франкиИ жемчуга стакан.Потом я этого субчикаОтвел в НКВД.С тех пор его по тюрьмамЯ не встречал нигде.Меня благодарили,Жал руку прокурор,А после посадилиПод усиленный надзор.

Но любимая песня была другая. Емельянов исполнял ее жалостливо, не сразу, куплет за куплетом, а с перерывами. Споет куплет — и молчит, читает мою заметку, вычеркивает лишнее. Я сижу в уголочке редакционной комнаты, жду. Вот опять запел…

Течет речка по песочку,Бережочек моет,А молодой, а инженерНачальничка молит:«Ты, начальник мой начальничек!Отпусти до дому.А надоело мне, а… (что-то такое, не помню)Жить в тоске-печалиПарню молодому».(А начальник ему отвечает)«Нет, нет-нет, не отпущу тебя,Здесь работать будешь.А поработаешь годок-другойИ про дом забудешь».(Молодой инженер настаивает…)«Ах, начальник мой начальничек,Грудь тоской сдавило.А как умру я, а как погибну я,Не простившись с милой».

(Не помню всю песню, но финал ее каждый из нас примеривал на себя)

Умер парень, умер молодой,Пусть грустит молодка.А знать сгубила, а добра-молодцаГрусть-тоска, да водка.

В зависимости от настроения в финале могла быть «селедка».

Если Гарий и стал писателем, то благодаря Емельянову. Или вопреки ему. Они состязались: кто кого перепишет. Как, впрочем, и кто кого перепьет. Все чаще Гарий вырывался вперед. Но и Емельянов старался. Написал роман «Берег правый» (Запсиб расположился на правом берегу Томи, ниже по течению, а на левом — город и старый КМК) — как и положено, с рабочими людьми, парторгами и комсоргами. Если бы не моя лень, я бы, наверное, тоже внес вклад в общее дело. Немченко корил меня, дарил свои книги с надписью: «Работай!» — но я безнадежно отставал от бегунов, занятый сиюминутными журналистскими хлопотами.

В противовес этой удачливой паре обособилась группа странных личностей. Центром ее стал Владимир Леонович. На Запсибе в это время наступила пора духовной переналадки: Карижский, его лидер, уехал, на его место прибыл козлик с грустными глазами, не способный собрать вокруг себя никого, кроме функционеров. Емельянов перекочевал в город, Лейбензон окунулся в производство, да и тоже готовился к отплытию в теплые края. К тому же они вряд ли смогли бы всерьез привлечь молодых людей нового призыва, появившихся на Запсибе, вслед за мной. Гарий женился, заперся дома, «кропал» своего «Галочкина…» Возник некий вакуум лидерства. Не одному мне хотелось кому-то поклоняться… Леонович и заполнил этот вакуум.

Он создал литобъединение. Собрал вокруг себя графоманов, вроде меня, но я в него не вошел. К тому времени я уже полагал себя профессионалом, газетчиком, стихи писал редко и никому их не показывал.

Среди публики, окружавшей Леоновича, было несколько интересных людей. Приходила, например, старуха с палочкой, прямая и несгибаемая во всех смыслах — Мария Матюшина. Рассказывала о своей фантастической жизни. Что в ней было правдой, не знаю.

— Жгли меня электричеством, — говорила старуха. — Каганович жег! Опять меня сегодня вспоминали Цыбин и Останин!

Стихи же она писала совершенно потрясающие. Я запомнил лишь несколько строк.

Белогвардеец вздернул шашкуНад головойИ взмахом отрубил фуражкуИ разум твой.Глава кудрявая летелаИ что-то вследКричала громко,Что хотела,Оставив след…

Заходил рыжий Копылов, то ли бетонщик, то ли мастер. Веснушчатый, с красными кистями рук, похожими больше на клешни вареного рака. Он привязался ко мне — или ему нравилась Елена — и часто заглядывал к нам, как всегда, не кстати. И стихи он сочинял — про водку и про баб. И даже написал пьесу, которую читал нам громко и азартно. И был вечно пьян. Хотя иногда, стесняясь, заявлял: «Сегодня я не зайду, я выпивши».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});