«Огонек»-nostalgia: проигравшие победители - Владимир Глотов

Думаю, сообразительный Матафонов понял, что к чему… У него свои заботы, у меня свои. Он скоро отправится домой, а я — во вторую смену. Опять я в бригаде. И снова зима, холодно, электричка не ходит, ремонт линий. Пустили старенький паровоз — по-местному, «бочку с дымом». Все ступени обвешаны, негде руку просунуть, схватиться за поручень. Втиснулся, руку положил на ладонь в варежке молоденькой девчонки — никаких эмоций. Так и доехали. Спрыгнули, разошлись в разные стороны. Повалил снег, заметая следы.

Леонович говорил о Запсибе: «Моя республика!»

Я написал ему письмо. Сообщил: «В твоей республике идет снег». И совсем не «теплый», как в одном из ранних рассказов нашего Гария.

В тот день и смена не заладилась, мы разошлись… Домой возвращаться не хотелось — Елены нет, она в вечернем институте. Сын — в Москве у бабушек. Куда себя деть?

Столько лет на Запсибе и ни разу не был в ресторане. Зайти, что ли?

Пересчитал наличность.

В дверях меня встретила грозная старуха.

— Ну куда? — оттолкнула она меня. — Куда в рабочей одежде? В рабочей не пускаем!

Я отошел.

Знакомый парень заметил меня.

— Ты что это в рабочем? Бригадиришь?

— Да нет… Так… Монтажником.

— Ты же был в редакции?

— Ушел.

— Что-то судьба всё к тебе боком…

Я промолчал. Подумал: идти домой переодеваться? Тогда уже назад не вернусь.

Быстро сбросил на морозе брезентовую робу, одернул куртку с меховым подкладом, почистил снегом брюки и валенки. В валенках, пожалуй, не пустит… Но попробую.

Робу свернул потуже, засунул под мышку и встал к бабке боком.

— Открывай!

И пока та соображала, проскользнул внутрь.

В зале было накурено. Я нашел себе место. Заказал по средствам. Шницель и сто пятьдесят.

Сидел и думал: почему у меня все так кряду — и с работой, и с Еленой? Тоже кошка пробежала. То поцелуи и рыдания, то нудные выяснения отношений. В один из таких тяжелых вечеров я, не находя аргументов, в сердцах разбил свою маленькую пишущую машинку, подарок тещи, еще трофейную. Поднял над головой — и бросил на пол, только железки полетели.

— Монтажник, иди сюда! — позвали меня.

Я повернул голову. В облаке дыма, за раскромсанным столом сидели трое. И один из них — я не поверил своим глазам — Петро Штернев. Наш Костыль.

Штернев с полгода как исчез со стройки. Говорили, что его посадили за то, что украл пустой ящик из-под водки. Осудили и дали срок. Его место занял, как и ожидали, Саня Опанасенко. Он освоил кое-какую штерневскую механику и мы зарабатывали сносно. Хотя в бригаде стало тускло и не было прежнего шума-гама.

— Ты откуда, «бугор»? Из тюряги что ли? — спросил я, подсаживаясь к их столу и беря стакан, на три четверти наполненный для меня Штерневым.

— А-а… Приехал, видишь, — отмахнулся Штернев. Он был уже изрядно пьян. — Неймарка знаешь, да? Марка Семеновича? Спрашивает меня: «Ты все пьешь?» Я говорю: пью! Но и горблю. Спрашивает: «Одну выпиваешь?» Чего там пачкаться? Две! «А я, — говорит Неймарк, — стакана не могу». Вот так, мужики! Что жизнь с людьми делает… Ну, ладно, поехал и… Крестная сила и обэхээсэс…, — и Штернев выпил, обильно смочив губы.

Откуда он вынырнул? Из прежней жизни… Я вспомнил нашу рабочую бытовку времен моего первого знакомства с Костылем, разбитую и перекошенную, со слепым окошком. Теперь у специализированных бригад будки стоят красивые, как стюардессы, с дверями из прессованной стружки, разукрашенные и с цветочками в горшках, с плакатами по технике безопасности, чертежами на столе и железным ящиком-сейфом в углу. У нас такой не было. У нас под ногами были свалены шланги от газосварки, всякий хлам, ничего путевого. Но Костыль все тащил и тащил на всякий случай. На лавке сидел Штернев и закрывал наряды. Раз в месяц, в долгих тяжбах с Марком Хиславским, а то и с самим Фенстером, Штернев совершал это почти ритуальное действо. Кричал: «Деньги не мне — парням!» Никто так не умел закрывать наряды, как наш Костыль. Писал аккорд на восемь рыл, а нас было, допустим, пятеро. Правда и вкалывали. «Парни, подъем!» — кричал Штернев. А мы только-только оттаяли в тепле. «Ты куда, дед?» «Поднимайся! Аккорд!» — расталкивал он нас, сонных, выгонял по одному на мороз, заставлял лезть на верх, ворча: «Пить хорошо, а горбить плохо, да?»

— Вот так, Володя, или ты вразнос, или семья в нужде, — произнес Штернев, словно прочитав мои мысли. — Запомни эту истину.

— Ну да, — улыбнулся я. — Особенно, когда у тебя шестой разряд, а у меня второй. Не ты меня, а я тебя обрабатываю.

— А-а, падло! Разбираться стал, — захохотал Штернев. Костыль заканчивал уже третью бутылку. Разговор пошел совсем пьяный. Наши соседи куда-то исчезли. «Бугор» поднял глаза, обвел мутным взором зал ресторана, опустил голову, махнул рукой: «Ладно, у меня гроши есть. Я заплачу».

— Монтаж, — внушал он мне, — тяжелое дело. Чуть что, упал! Я убьюсь, обо мне некому плакать.

— Брось, Петро!.. У тебя сын есть. Дочь.

— Приемная. Но я ее люблю. Говорю: Галка, на тебе деньги. Пойди возьми одну. Берет две бутылки! Понимает…

На седой голове Костыля, как и у Паши Мелехина — хохолочек. Рубаха расстегнута, видна грудь. Костыль достал старый клеенчатый бумажник, набитый документами, стал вытаскивать справки о заработках, показывать мне. Показал удостоверение монтажника.

— Вот он, шестой разряд. Мой родной!

На Костыле, еще более похудевшем, болтался, как на вешалке, пиджак.

— Шеф! — позвал Костыль официанта. — Шеф, керосину, — Штернев погладил себя пальцами по шее.

Я попытался его остановить. Костыль заупрямился.

— Я пью, но я и кормлю! — Он опять показал мне в десятый раз свою сломанную ногу, завернув штанину. — Темиртау ебучая! — выругался он, объясняя, где это произошло. Я все это уже слышал. — Семь месяцев на костылях… Останься, говорили мне, но я не остался, поехал сюда, на этот ваш Запсиб. Приехал, сказал: «Я раб божий, батрак, у меня ловить нечего, пять классов образования». Но я на фронте воевал танкистом… Скажи, Володя, — заплакал Костыль, — за что меня сняли? За нее? — указал он на пустую бутылку. — За нее! За нее падлюку! — и выпил посошок. — Сейчас пойдем, Володя, сейчас. Неймарк меня спрашивает: «Где, сэр, был?» Он мне толкует: жилья нет. Да я знаю…

— Петро! — сказал я вдруг. — Ты прожил жизнь. Скажи — что самое главное для человека?

— Главное, Володя, семья.

Я посмотрел на него внимательно. Сам всех раскидал по свету. Где-то сын, где-то дочь. Мотается один по стройкам, по общежитиям, а теперь вот — и по тюрьмам. Мужику уже пятьдесят пять. И тоже — семья!

Прощались у ресторана, покачиваясь на ветру, приваливаясь друг к другу.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});