Дочь адмирала - Виктория Федорова

— На этом этаже допрашивают самых опасных политических заключенных.

Оставаться одной в уборной тоже не полагалось, даже там нельзя было избавиться от неусыпного глаза надзирательницы, и какое-то время она страдала от запоров. Ее человеческое достоинство было окончательно растоптано. Ей так необходимо было услышать ласковые, участливые слова, но вместо этого ее день за днем водили на допросы; когда же наконец она оставалась одна, на нее наваливалась тишина. Сколько прошло времени? — пыталась она понять. Дни, месяцы, сколько? Воспоминания о себе как о кинозвезде становились все более нереальными. Наверное, вся та жизнь ей только пригрезилась. Чем дальше, тем становилось яснее: ее настоящей жизнью становилась Лубянка, а воспоминания о солнечном свете, о смехе казались лишь плодом фантазии.

Зоя понимала, что именно этого они и хотят добиться помрачения ее сознания. Именно эту цель они поставили перед собой, а она слишком устала, чтобы сопротивляться. Единственно, на что у нее хватало сил, это упорство, с каким она отказывалась признать свою вину. Как можно признаться в том, чего не знаешь?

Допрашивал ее полковник Лихачев. Вообще-то Зоя с трудом различала своих следователей. Основных, по очереди допрашивавших ее в течение дня, было четверо: Лихачев, Самарин, Соколов, Гневашев — их фамилий и лиц Зоя не забудет никогда. Разные люди, они были абсолютно одинаковы. Все они добивались от нее одного и того же. Но в тот день, в тот благословенный день Лихачев допустил промашку, чудесную промашку.

— Одного не могу понять, — сказал он, — как могли вы, такая актриса, унизить себя столь страшным преступлением?

Он обратился к ней как к актрисе. Ей почудилось, будто где-то растворилось окно и на нее дохнул прохладный свежий ветер, унеся из сознания ту чертовщину, которую они вколачивали в нее день за днем. Значит, кинозвезда Зоя Федорова вовсе не плод фантазии, а реальность, она действительно была ею до того, как начался этот кошмар. Все, в чем она уже начала было сомневаться, тоже было реальностью. Нереален лишь этот кошмар Лубянки. Да благословит вас за это Господь, полковник Лихачев. Она снова обрела жизнь.

— Чему вы улыбаетесь? Я не сказал ничего смешного.

А правда, что он сказал? Преступление?..

— Я никогда не совершала никакого преступления, у меня и в мыслях не было ничего подобного.

Он рассмеялся.

— Вы же не дура. Вы знаете, в чем ваше преступление. Не понимаю, чего вы пытаетесь добиться своей ложью. Все ведь происходило на глазах всей Москвы.

Ну наконец-то I Вот она и разгадка.

— Вы называете преступлением любовь? Если так, то я действительно совершила преступление. Я встретила американца и полюбила его. Я была с ним близка и не раскаиваюсь в этом. Если вы знаете еще о каких-то других преступлениях, вам следует сказать мне об этом.

Полковник горестно покачал головой:

— Ну уж нет, это вы сами расскажете нам о них. Что же касается любви, вы вправе заниматься ею когда вам только заблагорассудится. Это не преступление. Но влюбиться по-дурацки — это уже преступление. И родить потенциального врага нашей страны, вместо того чтобы сделать аборт, — тоже преступление. И не притворяйтесь, будто не знали, что ваш прекрасный американец шпион. Да, да. Нам это точно известно.

— Я не верю в это, — сказала Зоя.

— Вполне допускаю, что вы не знали об этом, хотя это мало вероятно. Вы стали его жертвой, но вы и помогали ему получать информацию.

— Это невозможно!

— В пуговицы на рукавах кителя у него были вмонтированы микрофон и фотоаппарат, и он сделал много ваших снимков в обнаженном виде. Это вам известно?

— Чушь! — взорвалась Зоя. — Если я была обнаженная, то зачем ему быть в кителе? И уж если говорить начистоту, так я вам скажу следующее: я по натуре своей застенчивая и скромная женщина. Это всегда мне очень мешало. Я никогда не расхаживала в обнаженном виде.

Полковник сунул руку в карман пиджака и, вытащив пять или шесть фотоснимков, бросил их на стол перед Зоей.

— В таком случае может, вы объясните мне, откуда взялись эти снимки?

Зоя протянула руку, чтобы взять их, но Лихачев с такой силой хлопнул кулаком по ее руке, что она закричала от боли. Быстро собрав фотографии, он убрал их со стола.

— Ну уж нет. Они не для вас. Они — вещественное доказательство.

Боль в руке постепенно утихала. Зоя пошевелила пальцами, проверяя, не сломаны ли они. Нет, все в порядке. Фотографии наверняка фальшивки. Иначе он дал бы на них взглянуть. Как бы то ни было, она никогда в жизни никому не показывалась голой. Да и Джексон никогда бы не стал делать такие снимки.

— Теперь вы убедились, как сильно любил вас ваш американец? Отныне вы опозорены, над вами смеется вся Америка. Вы помогали шпиону. Вас использовал шпион, и для чего? Чтобы опозорить вас.

Какая нелепица, подумала Зоя, но вслух ничего не сказала. Она думала о том, сколь чудовищно предъявленное ей обвинение. Ее обвиняют в том, что она шпионка, враг своего государства. Это намного страшнее, чем она предполагала.

— А посему, — продолжал полковник, — я еще раз советую вам рассказать всю правду. Мы знаем о всех ваших преступлениях, но для вас будет гораздо лучше, если вы добровольно в них признаетесь.

В какую же страшную игру они играют, подумала Зоя, и не в ее силах положить этому конец. Но и помощи от нее они не дождутся.

— Я могу снова повторить, что никаких преступлений не совершала.

Он позвонил в колокольчик.

— Уведите, — приказал он надзирателю — Пусть еще немного подумает.

Дни шли по раз и навсегда заведенному распорядку, неотличимые один от другого. Допросы, как правило, начинались около восьми утра, хотя Зоя могла лишь гадать о времени, поскольку вместе с другими вещами у нее отобрали и часы. Но если ее каждое утро будили в 5.30, то выходило, что на допрос вели около восьми. Он длился по меньшей мере шесть часов, только после этого ее отводили обратно в камеру. Это было время отдыха, но ложиться в постель было строго-настрого запрещено. Она засыпала сидя, выпрямившись на табуретке.

Второй раунд начинался где-то около девяти вечера и продолжался до четырех-пяти утра. На сон до побудки в 5.30 оставалось всего ничего.

Ей необходим был сон — резь в глазах не проходила, постоянно болело все тело, не отпускали головные боли.

Она похудела, что в общем-то было неудивительно. Чуть теплый чай и кусок черствого хлеба на завтрак, водянистый суп с какими-то овощными ошметками на обед и безвкусная каша с тем же тепловатым чаем на ужин. Она съедала все, хотя порой к горлу подкатывала тошнота от вида и запаха тронутых гнилью овощей. Она хотела выжить.