Анжелика. Мученик Нотр-Дама - Анн Голон

— Увы! Месье Венсан скончался в своем доме в Сен-Лазаре[32] месяц назад.

— Боже мой! — выдохнула Анжелика, и глаза ее наполнились слезами разочарования. — Ах! Почему же мы не вспомнили о нем, пока он был еще жив! Он сумел бы поговорить с ними. Он добился бы церковного суда…

— А ты думаешь, мы не сделали все возможное, чтобы добиться его? — с сарказмом спросил иезуит.

Глаза Анжелики блеснули.

— Разумеется, — прошептала она, — но господин Венсан был святым.

Наступило молчание, отец де Сансе вздохнул.

— Ты права. Только святой способен умерить гордыню короля. Даже самые приближенные к нему люди еще плохо знают душу этого молодого человека, под чьей сдержанностью таится пожирающая его жажда власти и могущества. Не сомневаюсь, он станет великим королем, но…

И он замолчал, возможно, осуждая себя за то, что решился на столь опасный комментарий.

— Нам известно, — продолжил он, — что некоторые из ученых, живущих в Риме, — двое из них являются членами нашего ордена — обеспокоены арестом графа де Пейрака и выражают свой протест по этому поводу. Разумеется, тайно, ведь и дело до сего дня было секретным. Можно было бы попытаться собрать их свидетельства и попросить Папу написать письмо королю и тем самым вмешаться в процесс. Король, вероятно, прислушался бы к августейшему призыву об ответственности за принимаемое решение и был бы принужден тщательнее изучить дело — раз уж лучшие умы признают арестованного невиновным в грехе колдовства.

— Полагаешь, можно получить такое письмо? — с сомнением спросила Анжелика. — Церковь не любит ученых.

— Думается мне, что женщине с таким образом жизни, какой ведешь ты, не дано судить об ошибках и недостатках Церкви, — мягко отвечал Раймон.

* * *

Анжелику не обманула мягкость его тона. Она смолчала.

— Похоже, что-то у нас с Раймоном сегодня не ладится, — сказала она немного позже, когда провожала адвоката до гончарной мастерской. — Почему он так желчно отозвался о моем поведении? По-моему, я веду жизнь, по меньшей мере, столь же добродетельную, что и старуха, у которой я живу.

Дегре усмехнулся.

— Думаю, ваш брат уже успел ознакомиться с кое-какими листками, которые с сегодняшнего утра гуляют по Парижу. До Клода Ле Пти[33], возмутителя спокойствия знатных господ, знаменитого поэта с Нового моста, который уже лет шесть, как портит аппетит вельможам, дошли слухи о вашем муже, так что он воспользовался случаем и пустил в ход свое едкое перо.

— Что же он написал? Вы читали его памфлет?

Адвокат сделал знак приблизиться шедшему позади них господину Клопо и взял у него сумку. Он достал оттуда стопку грубо отпечатанных листков.

Это были коротенькие рифмованные песенки. Писака, охваченный вдохновением, которое, казалось, било фонтаном, но умышленно выражалось лишь в самых низких оскорблениях и самых вульгарных выражениях, описывал Жоффрея де Пейрака как «Косматого, хромого, великого лангедокского рогоносца»…

Он наслаждался, издеваясь над физическим обликом обвиняемого. А кончался памфлет следующим куплетом:

А мадам де Пейрак, красавица,Надеясь, что камера заперта глухоИ что муж в Бастилии останется,Стала враз луврской потаскухой.

Анжелика думала, что покраснеет, но она, напротив, побледнела как полотно.

— Чертов Грязный Поэт! — вскричала она, швырнув листки на землю. — Да сама грязь чище его!

— Тс-с! Мадам, не надо сквернословить, — разыгрывая возмущение, остановил ее Дегре, между тем как клерк перекрестился. — Месье Клопо, будьте так любезны, подберите этот мусор и положите его обратно в сумку.

— Хотелось бы мне знать, отчего это в тюрьму бросают честных людей, а не этих проклятых писак, — проговорила Анжелика, которую трясло от злости. — Я слышала, их сажают в Бастилию, будто они достойны уважения. Почему не в Шатле, вместе с такими же бандитами, как они сами?

— Не так-то просто арестовать писаку. Скользкий народ. Они везде и нигде. Клода Ле Пти раз десять готовы были вздернуть на виселице, и всякий раз ему удавалось избежать смерти и улизнуть в тот момент, когда этого ждали меньше всего, чтобы через какое-то время объявиться вновь и опять пускать свои едкие стрелы. Он — око Парижа. Он все видит, все знает, но его не видел никто. Сам я ни разу не встречал его, но, сдается мне, уши у него не меньше тазиков для бритья, раз в них умещаются все парижские сплетни. Лучше бы ему платили как шпиону, вместо того чтобы преследовать.

— Повесили бы его, и делу конец!

— Надо сказать, что наша любезная и не слишком расторопная полиция причисляет писак к неблагонадежным горожанам. Но им никогда не поймать малыша-поэта[34] с Нового моста, если не вмешаемся мы — я и моя собака.

— Так вмешайтесь же, умоляю вас! — Анжелика обеими руками вцепилась в манишку Дегре из грубого полотна. — Пусть Сорбонна притащит мне его, живого или мертвого!

— Тогда я лучше передам его в руки монсеньора Мазарини, ибо, поверьте, именно кардинал — его злейший враг.

— Почему так долго терпят выходки этого лгуна?

— Увы! Грозное оружие Клода Ле Пти — его исключительная правдивость, он редко ошибается.

Анжелика собралась было возразить, но воспоминание о маркизе де Барде заставило ее сдержаться, и она молчала, задыхаясь от ярости и стыда.

Глава 10

Дегре объявляет об открытии процесса. — Состав суда. — Главный пункт обвинения: колдовство

НЕЗАМЕТНО подкрался декабрь. Сначала — ледяные туманы, четыре недели ежевечерних молитв и служб в соседней церкви… А потом — Рождество.

Анжелика с испугом призналась себе, что год почти уже подошел к концу, а судьба Жоффрея де Пейрака все еще не решена. В Иль-де-Франсе смена времен года ощущалась острее, чем на юге страны, где солнце было постоянным спутником жителей. Здесь Рождество было мистерией света, пробивавшегося сквозь мглу дней и холод. А тот, кто не мог согреться теплотой Рождества в кругу семьи, еще острее ощущал свое одиночество.

За две недели до Рождества начал кружиться снег. Город принарядился к празднику. В церквях поставили рождественский вертеп, где, как положено, младенец Иисус лежал между коровой и ослом, и они согревали его своим дыханием.

По грязным от зимней слякоти улицам с песнопениями тянулись процессии несущих хоругви монахов, принадлежащих к разным орденам.

Августинцы из Отель-Дьё, верные своей рождественской традиции, принялись выпекать оладьи, поливали их лимонным соком, и дети, наполнив ими тазы, продавали их по всему Парижу. Оладьи августинцев было разрешено есть во время поста. Вырученные деньги шли на рождественские подарки неимущим больным.