Подросток Ашим - Илга Понорницкая

Теперь это больше представлять не хотелось. Он чувствовал, что что-то сорвалось в его жизни, как будто он поднимался, карабкался вверх по крутой стене и вдруг снова скатился вниз. И он старался больше не думать о поэтическом фестивале — иначе откуда ни возьмись возникала уверенность, что нигде ему уже за свой класс выступать не придётся. И то, что Галина Николаевна велела не приходить завтра без мамы, вовсем не значит, что маме велят смотреть за ним лучше и как-то воспитывать, а может, даже всыпать ему. Нет, маме велят забирать его документы из лицея, и ни в какой гуманитарный класс его не возьмут. А почему? Неужто из-за того, что он просто изобралил маму Прокопьева? Вот так он её показал… Нет, он только хотел показать её… Или всё-таки показал?

«Так показал или нет?» — спрашивала у неё Майракпак. Он понял, что путается, что рассказывает неправду.

«Ну, хочешь, я перед Прокопьевым извинюсь завтра? Хочешь?» — в запальчивости спросил он у Майракпак.

Она засомневалась:

«А ты сможешь?».

И он решил, что точно, подойдёт и извинится, пусть даже Прокопьев, как Иванов, даст ему щелбан с оттяжкой. Это же только в первый миг очень больно, а потом можно, как и задумал, сказать: «Извини меня». Как будто она сможет узнать откуда-то, что он смог.

И потом, когда он уже стал взрослым, ему нет-нет да и казалось, что она может видеть его. Он даже спрашивал себя иногда: «Что сказала бы сейчас Майракпак?»

Учёбу в физико-математическом классе он вспоминал как необыкновенно тяжёлое время. «Как только оно закончилось?» — говорил он себе.

Но это было и время чудес, когда откуда ни возьмись появлялись разные люди — и впрямь как ангелы — чтобы спасти его. Тот рабочий на стройке, потом маленькие Котовы. Химичка Мария Андреевна. И самое главное — Майракпак, которая то ли существовала в реальности, то ли нет.

Мишка решил, что никто никогда не узнает, кто была Майракпак, и Лёша никогда о том не узнал. Но у него осталось в памяти, что когда тебе совсем плохо, может появиться кто-то, кто скажет, например: «Ты ненормальный». Или «Тебе надо было ещё не так врезать». И это будут самые правильные, самые спасительные слова.

Мишка сказал себе, что ни за что не пойдёт больше в лицей. И назавтра он в самом деле остался дома. В полусне нашёл свой телефон и отключил будильник.

Мишкин сигнал — колокольчик — звучал раньше всех. Танька с Владькой знали, что им ещё сорок минут — почти целый урок можно спать. А в этот раз Танька поднялась без пяти семь под свой «Вальс цветов» и увидела, что со второго этажа кровати свисает его рука.

— Миша, а ты… — начала она.

Но мама приобняла её и подтолкнула в сторону ванной. Мишка слышал сквозь сон, как она поторапливала их обоих, Владьку с Танькой, как они спорили из-за чего-то за столом, как потом закрылась за ними входная дверь. Тогда он встал. За окном было бело, а в доме непривычно пусто, и только Сашкины возгласы доносились с кухни, да мама тихонько успокаивала её. Внутри у Мишки сидела заноза, она больно царапала то в груди, то в животе, и он не знал, как от неё избавиться. Было, похоже, как если, например, болит зуб — смотришь вокруг и думаешь, как здорово всё вокруг, как радовался бы ты сейчас — вот если бы только зуб не болел.

За столом мама сказала ему:

— Я попрошу тётю Машу забрать к себе Сашку. А мы съездим с тобой за картошкой. У нас дома закончилась.

И он подумал:

«Хорошо, что утро. Никто меня из лицея не увидит».

Картошку привозили из деревни, от папиной родни, по осени, и хранили потом в гараже дяди Славы, с которым папа работал когда-то в автомастерской. Мишка приходил в гараж сначала вместе с папой, а потом стал с мамой ходить.

Он помнил, как в первый раз показал маме, как найти дяди Славин гараж. Они доехали на троллейбусе до гаражного кооператива, а потом он вёл маму по территории, где были свои улицы и свои тупики. Запертые двери гаражей внушали страх. Казалось, что вот-вот из-за поворота выйдет ватага, которую Мишка встречал уже… Хотя это и было на другом конце города. И мама тоже, чувствовалось, боялась безлюдья. Поблизости брехали собаки. Не ясно было, где они, чьи и что у них на уме. И когда Мишка нашёл нужный гараж, они долго не могли справиться с замком, и потом пришлось отгребать снег, чтобы открылись двери.

Вовнутрь входили, как в жилище большого животного, которое глядело мутными фарами и, казалось, вот-вот повернётся и шумно вздохнёт. И кто знает, что тогда ждать от него. С тех пор прошло уже три года, и Мищка, конечно, перестал бояться. Но у него и теперь каждый раз, когда он входил в гараж, возникало чувство, что они тревожат кого-то живого, ушедшего в зимнюю спячку. Машина у дяди Славы давно была другая, прежний «москвич» он продал на запчасти, но это ничего не меняло.

Теперь опять надо было ехать в гараж. Мишка с мамой взяли два брезентовых рюкзака, и пока они шли к остановке, мама сказала ему:

— Я поговорю, чтобы тебе разрешили учиться дома. Ты потянешь. Сейчас можно учиться дома.

А он только поморщился в ответ. Он вообще не хотел думать про то, как теперь станет учиться. С утра ему звонили уже Ярдыков, Иванов и Катушкин — он сбрасывал все звонки. И Кирка для чего-то ему звонила. Мишка думал: «Видать, рассказали ей — про отца. Вот и хочет спросить, как же это… Она меня по лицу гладила — вот так, а папка в мастерской взял ключи».

Он ясно вспомнил, как ходил с мамой и Владькой на папину работу. И как мама потом щебетала: «Только папе не говори, что мы здесь!» И с Владькой она ходила потом, без него. Мишка тогда не пытался понять, для чего, а теперь вдруг осознал очень ясно: мама всё время ходила просить за папу!

В троллейбусе оказалось много народа. Им удалось занять два сидения у задней двери, но к ним почти сразу же с передней площадки протиснулись две бабушки — одна совсем старенькая, высохшая, в чёрном, другая помоложе, розовощёкая. Может быть, мать и дочка.

— Вот ребята, — сказала про них старшая бабушка младшей.

Мишка, сидевший возле окна, сунул свой рюкзак маме, а сам поспешно поднялся и выбрался в проход. А мама только хотела подвинуться к окну, но румяная сказала:

— Мы же вдвоём.

И мама, подхватив оба пустых рюкзака, вскочила с сидения.

Кондуктор двигалась как раз ей навстречу, вдавливаясь, ввинчиваясь между стоявшими пассажирами, орудуя и плечами и бёдрами, и повторяя:

— Проходим по салону, проходим! Середина свободная! Проходим по салону!

Мама прижимала к себе рюкзаки, чтобы их не утащило общим течением пассажиров, и Мишка даже не мог протянуть руку, чтобы забрать их, и, наконец, мама выдохнула:

— Не могу больше. Пошли пешком.

И они стали протискиваться к выходу, хотя до гаражей оставалось ещё остановок пять или шесть.

На улице мама стала привычно оправдываться:

— Папа говорил, что я безопасная! Что по мне видно, что со мной можно хоть как. Поэтому, если кому что-нибудь нужно, подходят сразу ко мне.

Мишка слышал уже много раз. Про то, что маме становится плохо в толпе. Она и сейчас стояла на пустой улице среди белизны и никак не могла восстановить ритм дыхания. Она взрослая. И у неё что-то с сердцем. Но почему-то её всегда поднимают с места в троллейбусах. Поди пойми, почему. Тётя Маша однажды со смехом сказала маме: «Сама виновата! Выглядишь как девочка!»

И в смехе её Мишка нотки зависти услыхал, едва различимые, и удивился им. Он тогда ещё у Кирки проводил все дни, и он вспомнил, как Киркина мама при нём говорила кому-то по телефону: «Сейчас на свой возраст выглядит только прислуга! Ты знала, что мы с моей Светкой одноклассницы? Но это между нами. Да и кто поверит тебе! Мне и про Кирку не верят, что это моя дочь. Ты видела её? Ей сейчас уже все восемнадцать дашь! А станет постарше — будет свой возраст в другую сторону менять, как мы с тобой. Мы — девочки, мы всю жизнь с возрастом играем…»

Должно быть, с какой-то подружкой говорила. И смеялась при этом тонко, переливчато— у Кирки от мамы такой смех. «Поняли, мол? Мне сейчас смешно!» Мишка теперь вспомнил и поморщился. Мама у него так не смеётся. Она вообще не смеётся, когда ей не хочется. И он первый раз думал о том, хорошо это или нет.

Он смотрел на свою маму искоса. Она не похожа была на девочку. У девочек седых волос не бывает, а у неё вон сколько торчит из-под шапки. И морщинки от глаз тянутся вниз. Всё правильно, мама должна быть как мама, а не как старшеклассница…

Она улыбается ему через силу.

— Папа говорил, по мне видно, что у меня зубов нет. В переносном смысле.

— Папа говорил! — перебивает её Мишка. — Сколько можно: папа про то, про это говорил? Сколько можно про него вспоминать?

Мама испуганно смотрит на него. Мишка снова отмечает мельком: да, точно, точно, он выше её! Но ненамного пока, их лица почти рядом. И он говорит ей в лицо:

— Он же был… он просто позорище… И на работе ключи украл… И в ванне он меня искупал в пижаме, потому что он был злой человек и не любил нас. У других отцы так не делают. А ты всё носишься с ним: «Ах, папа, папа!» Над тобой уже всё смеются!