Гринвичский меридиан - Юлия Лавряшина

"Я не женат", — сказал я карлику.

"Тем лучше, — без особой радости отозвался он. — Вы не подумайте, что я из тех сумасшедших отцов, которые силой заставляют парней жениться на своих дочерях. Не женитесь, если таковы ваши принципы. Только не оставляйте ее… Мне, конечно, не хочется отпускать Томку так далеко, но я вижу, что с ней творится… Я боюсь за нее. Своего бывшего мужа она и в четверть так не любила".

"Я тоже люблю ее".

"Это ваше дело, — с обидой произнес он. Очевидно, тон показался ему недостаточно пылким. — Хотя я, безусловно, влюбился бы в такую девушку по уши. Только на меня почему-то заглядываются дамы "бальзаковского" возраста".

Я не стал напоминать, что "бальзаковский возраст" — это всего тридцать лет. Мне трудно было это выговорить, а напрягаться не хотелось. Я чувствовал себя совсем опустошенным, но не от побоев, а от того, что опять ощущал дыхание той преисподней, из которой выбирался столько лет.

"Ладно, ничего не обещайте, — вздохнул Виталий Николаевич, выдержав паузу. — Томка сказала, что вы будете здесь еще год. За это время все решится само".

"Да," — только и смог сказать я.

Она вошла в комнату, и ее отец весело воскликнул: "А знаете, я вам даже завидую. Вы уже пережили столько приключений да еще в чужой стране! Будет о чем вспомнить, когда вернетесь в свою тихую Англию…

Я смотрел в тот момент на нее и увидел, как она едва заметно вздрогнула от этих слов. И я сказал ей: "Мы будем вспоминать вместе". Проглянула ее робкая улыбка, и мне захотелось погладить выцветшие от пережитого ужаса губы. Как бы не заметив моих слов, Виталий Николаевич продолжил: "А то я за всю жизнь только в Болгарию и выбрался. Кроме песка, ничего не помню… Что хорошего в этом песке?"

Она сказала, что мне надо отдохнуть, и когда он ушел, с такой же надеждой улыбнувшись мне напоследок, присела рядом и легкими, едва ощутимыми касаниями стала поглаживать все мое тело.

"Можно, я разденусь?" — попросил я.

"А ты не наделаешь глупостей? — насторожилась она. — Сейчас этого нельзя. Ты должен отлежаться".

Я поклялся, что даже не притронусь к ней. Но я всегда был отчаянным лгуном. Стоило ее пальцам опуститься к моему животу, как желание прорвалось наружу, и я притянул ее, даже не замечая, что снова умоляюще шепчу: "Пожалуйста!" Она говорит, что я произношу это русское слово как-то особенно. Так, что оно принимает эротическую окраску.

Однако на этот раз волшебное слово не подействовало. Ведь по ее убеждению я был болен, и сейчас был тот редкий случай, когда любовь способна причинить вред. Она заартачилась так, словно я был насильником, напавшим на девственницу: "Нет, нет! Нельзя, Пол!" Но меня было уже не остановить. Я сам себя пугался, когда овладевал ею. Кажется, я убил бы всякого, кто попытался мне помешать в этот миг. Наверное, это и называется "бес в ребро".

Боль меня только распаляла. Я так рвался к наслаждению, будто оно могло разом заглушить все остальные ощущения, но когда достиг его и успокоился, все мое тело чуть не развалилось на куски. Она причитала надо мной: "Ну вот, я же говорила! Не надо было мне вообще к тебе приближаться". Я сказал ей: "Тогда я бы умер".

У нее вдруг навернулись слезы: "Перестань все время твердить о смерти! Ты уже и меня заставил о ней думать".

Я попытался успокоить: "Ты еще девочка, тебе нечего бояться".

На что она ответила: "Ты заставил меня думать о твоей смерти…"

Я тоже думаю о ней постоянно. И уже не радуюсь тому, что смерть пощадила меня в те годы, когда я так упорно загонял ее себе в вену. Если б она забрала меня, я больше никого не заставил бы страдать.

Моя мама, умирая, все хватала меня за руку, и ее исступленный шепот обжигал мне слух: "Ты меня любишь? Любишь?" Не помню случая, чтобы она поцеловала меня с тех пор, как я вырос, и мне казалось, что ей никто не интересен, кроме Бога. (Писал ли что-нибудь Фрейд по этому поводу?) Я был так ошеломлен прорвавшимся в ней чувством, что только и смог ответить: "Да, мама". И ничего больше.

Зачем ей понадобилось так тщательно скрывать свою любовь ко мне — самую естественную и чистую, какую только можно представить? Наверное, я так никогда и не пойму этого, не могла же ревностная католичка сознательно пренебрегать призывом Господа возлюбить ближнего своего… А ближе меня у нее никого не было.

У постели матери я поклялся, что буду твердить своему ребенку о любви, даже когда он станет таким же седым, как я. Но мне не суждено выполнить эту клятву. Мне скоро пятьдесят… А детей у меня как не было, так и нет. И если Режиссер сделает свое дело, то их и не будет.

Вот! Вот. Я не пущу ее к Режиссеру. Довольно испытаний! Довольно жить в самом пекле, пора выбираться в райский сад. Разве за этот короткий и в то же время бесконечно долгий срок она не доказала безгрешность и цельность своей любви? Я просто одержимый маньяк, чудовище, если до сих пор смею в ней сомневаться…

А она не видит моего ужасного лика и так старается облегчить страдания, — физические, других, она не замечает, — что стыд растекается по телу анестезией, и я перестаю вообще что-либо чувствовать. Ее мощное женское начало освещает радостью все, что она делает для меня: готовит обед (из натуральных продуктов!), перестилает постель, стирает носки и рубашки… Машинка у нее совсем старая, и после борьбы с этим существом она выходит из ванной с раскрасневшимся лицом, на носу мелко поблескивают капельки, а черные вихры надо лбом торчат вопросительными знаками — очевидно, она зачесывала их растопыренной мокрой пятерней. Что за сомнения выдают эти маленькие завитки? Или она просто спрашивает меня всем своим существом: "Я тебе нравлюсь? Я все правильно делаю?" Ведь она не уверена в себе до крайности, как и вся их страна, никогда не доверявшая собственному таланту и уму. Когда-то русские сами позвали варяжских правителей на свою землю, да и теперь все поглядывают на Запад, ожидая то одобрения, то поддержки. Россия — истинная женщина. Слабая и взбалмошная, невероятно красивая и немного ленивая, мечтательная и нуждающаяся в поддержке. В моей юной женщине мне это нравится, потому что позволяет чувствовать себя сильным и знающим все на свете, хоть я пока и не могу рассказать ей этого. И в то же время я понимаю, как тяжело живется на зыбкой почве.

Почему-то никто до сих пор не говорил ей, что она красива и талантлива… Даже родители, хотя они-то лучше других должны понимать, что такому боязливому человечку надо твердить об этом день и ночь, чтобы у нее хватало сил жить. Многие люди не придают значения подобным словам. Они думают: "Я же люблю ее (его), зачем это повторять вновь и вновь?" И забывают при этом, что слова любви наделены магической силой. Конечно, при условии, что они искренни. Стоит ей только шепнуть такое слово, как во мне происходит взрыв энергии, и я взлетаю к самым небесам. В эти секунды я чувствую себя ангелом…