Мой ненастоящий (СИ) - Шэй Джина "Pippilotta"

Нет, не то чтобы я обманывалась на его счет. У него была довольно мощная и очень мужественная конституция, это было заметно по тому, как натягивались дорогие пиджаки на его бицепсах. Он однозначно крупнее своего высокого брата.

Но вот сейчас… Простора для фантазии он мне почти не оставил.

Из одежды на нем были только шорты и боксерские перчатки. Ах, да, еще пот. Много-много пота, делающего бронзовую кожу на мощной спине еще и блестящей. Но это за одежду, пожалуй, не считается…

Удар. Удар. Удар. Спрятанные в боксерские перчатки кулаки раз за разом врезаются в тяжелый кожаный мешок. Каждый раз — с силой. Каждый раз — на пределе. Каждый раз — будто бьют по лютейшему врагу, достойному только мучительной смерти…

Рита, прекрати пялиться!

Он вообще-то мудак. И у него точно проблемы с контролем гнева — вспомни, как летал вчера в пределах одной небольшой комнатушки Городецкий.

Ты должна бояться. 

Я и боюсь.

Боюсь до дрожи в коленках. До сухости в горле. До немеющих пальцев…

Только не его. Себя. Своей реакции на него. Той, из-за которой лишний вздох в его присутствии всегда был настоящей пыткой.

Самое глупое, что может сделать секретарша — влюбиться в собственного хладнокровного, беспринципного босса.

Самое глупое, что хочу сейчас сделать я — пройтись кончиками пальцев по мощной шее и стереть с неё сбегающую вниз струйку пота.

Рита, окстись. Ты еще вспомни, что он тебе муж. Хотя, нет, знаешь, пожалуй, вспомни. Он заставил тебя выйти за него замуж. Подделал твою подпись в заявлении в ЗАГС. Надел на тебя поводок и ошейник в виде обязательной охраны при выходе из дома на простую прогулку. Засадил в золотую клетку и унес с собой от неё ключи.

Столько доводов отвести глаза…

А они все не отрываются от облизывания этой чертовой спины. Широкой. За которой было так спокойно прятаться еще вчера.

И эти руки… Сильные… В которых будто вообще теряешь свой вес.

И его такая явная, дикая, не поддающаяся никакому укрощению сила будто пропитала весь воздух в этом помещении…

Моя рука, придерживающая дверь зала, срывается, и она хлопает. Негромко, но для меня этот хлопок звучит громче выстрела над ухом. Черт!

Ветров вздрагивает и резко разворачивается ко мне лицом.

Боже, так еще хуже!

Потому что спереди он ничуть не хуже, чем сзади. Все такое же крепкое, рельефное, покрытое потом, будто маслом…

Я опускаю взгляд, будто пойманная на месте преступления. А еще краска неприкрытого стыда заливает мои щеки, выдывая меня со всеми потрохами.

Боже, нереальное позорище. Стояла тут, чуть слюну на него не пустила.

— Извините, — мой заплетающийся язык живет своей, ужасно неуклюжей жизнью, — я не хотела мешать.

— Чего же ты хотела, Цветочек? — голос Ветрова звучит хрипло из-за еще не до конца восстановившегося дыхания.

Чего я хотела? Такой интересный вопрос с тысячей вариантов ответа.

Самый честный из них попросту невозможен.

— Прощения… Попросить прощения… — выдыхаю, не поднимая глаз, — за вчерашнее…

Его шаги — я их слышу, но куда больше — ощущаю кожей, по тому, как усиливается с каждым его шагом в мою сторону палящий жар.

Как немеет язык. Как сводит мелкой дрожью пальцы.

Я всегда с этим справлялась. Всегда! Но никогда еще меня не накрывало этим так сильно.

А сейчас практически трясет. А он останавливается в шаге от меня, и от этого становится еще хуже. Дрожь от раздирающего волнения прорывается наружу.

— Прощения попросить, значит? — с сарказмом роняет Ветров. — Ну так посмотри мне в глаза, Цветочек. А то сейчас это выглядит совершенно неубедительно.

Дьявол. Дьявол и преисподняя! Хуже этой просьбы я сейчас представить просто не могу.

28. Влад

У неё не хватит духу.

Я это вижу. Вижу, как её трясет от того лишь, что я стою рядом с ней. Что не мешает отчаянно хотеть, чтобы она все-таки набрала в себе достаточно сил, чтобы это сделать.

Нет.

Конечно же нет.

Она только крепче впивается пальцами в плечи, отчаянней кусает свою чертову губу. Как отчаянно хочет сбежать с моих глаз. И как же жутко меня это раздражает! Просто до трясучки.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Я ведь сам хотел, чтобы она ко мне не привязывалась. Чтобы когда ей сообщат о плачевном исходе операции — она не вздумала обо мне жалеть. Нахрен мне не нужны были все эти страдания, оплакивания.

До этого чертового дня.

Когда я смотрю на эти почти уже ненавистные, дрожащие темные ресницы и отчаянно хочу сжать её пальцы в своих и потребовать, чтобы она прекратила трястись.

Мне не нужны твои извинения, Цветочек. Вообще не нужны. Они были нужны мне вчера, когда от ярости было сложно дышать, когда хотелось обвинить всех и вся. Сейчас, остыв, я точно знаю, просить прощения тебе просто не за что. Я сам тебя довел. Твоя ошибка — моя ошибка. Даже больше, чем ты можешь подумать. Ведь это я решил, что интрижка с Ланой меня развлечет.

На кой же черт я требую от Маргаритки, чтобы она посмотрела мне в глаза?

Хочу.

Люто хочу, и ничего с этим не сделать.

Нет. Все. Ждать нечего! Сломанный стебель дает о себе знать. Мой Цветочек не будет достаточно силен, чтобы распуститься для меня. Да и не захочет она…

Я отворачиваюсь и отхожу в сторону. Зубами тяну кончик шнурка на правой перчатке, пытаясь развязать узел. Тренировка не очень задалась, и сейчас мне нужен душ. Холодный. Очень-очень холодный.

А чего я хотел?

Я вчера на её глазах чуть не свернул шею Городецкому. С удовольствием бы это сделал, если бы она сама мне не помешала. А до этого — чуть не взял её силой, воспользовавшись удачным поводом. Сам запугал её аж до заикания, она даже лишнее слово при мне сказать боится.

А теперь…

Сам на неё бешусь. И не только на неё. На все. На время, что играет против меня. На гребаную глиому. На то, что я нихрена не успеваю, и на мудака Городецкого, решившего предать меня так не вовремя. На гребаную шнуровку, узел на которой не развязывается, благодаря моим манипуляциям, а только затягивается туже.

Крепкое ругательство, емко подходящее к этой ситуации, не удерживается на моем языке.

— Можно, я помогу?

Удивительное рядом — Маргаритка не только не свалила с глаз моих, но и сейчас отмирает и оказывается рядом, касаясь руками чертовой перчатки.

Что ты, раздери тебя дьявол, сейчас творишь, Цветочек?! Издеваешься?

Я впиваюсь глазами в её лицо — точнее в видимую мне щеку.

Издевается. Сама того не знает, но издевается — самым изощренным образом. Потому что более-менее пристойных в мыслей в моей голове только две.

Эта чертова лань даже краснеет сексуально.

И нужно, чтобы кто-то законом запретил ей кусать губу.

Я ощущаю свою голову литой, готовой взорваться бомбой. И по длинному фитилю к детонатору быстро-быстро бежит огонек…

Тонкие пальцы быстро справляются со взбесившимся меня узлом. Ладони Маргаритки крепче стискиваются на перчатке.

— Можете вынимать, — она почти шепчет. А у меня от её шепота фитиль резко прогорает почти до самого конца.

Я тяну ладонь из перчатки и ощущаю, как горят пальцы. Буквально требуют хотя бы коснуться этой чертовой щеки. Ощутить под подушечками мягкую атласную кожу моего Цветочка. Склониться ниже, чтобы пройтись губами вслед за пальцами…

Вдох-выдох, Владислав Каримович, давай там, держись, потому что если ты сломаешься и сделаешь с ней то, что так сильно хочешь — придется тебе сразу пустить себе пулю в висок.

Становиться на одну ступеньку с её бывшим я не хочу.

И как нарочно она не дает мне даже опустить руку, перехватывает кулак свободной ладонью.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Прожигает насквозь одним прикосновением.

— Я сожалею о вчерашнем, — отрывисто повторяет Цветочек, наконец поднимая глаза, — правда сожалею. Давно не допускала подобной ошибки. Вы можете меня простить?

Дьявол. Дьявол и преисподняя, зачем я вообще потребовал этого у неё?