Обратная сила. Том 3. 1983–1997 - Александра Маринина

А Алла? Она ведь не возьмет такие деньги в подарок, и в долг не возьмет тем более – отдавать-то нечем, зарплата в театре крошечная, рассчитывать на Мишину стипендию не приходится: этим летом парень закончил в школу и поступил в институт, но никто никаких иллюзий на этот счет не питал. Поступить ему удалось только благодаря спортивным успехам, но крайне маловероятно, что в его зачетке появятся оценки выше «удовлетворительных». Институт для Михаила Хвыли не рассматривался как источник знаний и получения профессии, а был всего лишь способом не идти в армию.

И тут на память пришли часы и кольцо, принадлежавшие кому-то из Гнедичей, далеких предков настоящего Сани Орлова. Что говорила старуха Коковницына? Что они не представляют ни малейшей ценности как ювелирные изделия, но за них могут дать хорошую цену как за антиквариат. В антиквариате Александр Иванович не разбирался совсем, но у него было несколько давних знакомых-букинистов, к которым он и обратился с просьбой посоветовать компетентного консультанта по изделиям девятнадцатого века. Получив в руки бумажку с адресом и номером телефона, он созвонился с антикваром и отправился к нему домой, в район Большой Ордынки.

Уже почти год, как суровая длань правоохранительной системы всей мощью опустилась на торговую сеть, в первую очередь – московскую. Арестовали директора «Елисеевского» гастронома, вскоре после этого застрелился директор Гастронома № 2, в последние месяцы число арестов в столичной торговой сети возросло многократно. Все боялись. В руки правосудия попасть не хотелось. Но «теневые» деньги нужно было вынуть из кубышки и куда-то вложить, чтобы не пропали, и существенно вырос спрос на антиквариат, причем преимущественно – мелких габаритов. Купишь комод в стиле ампир, поставишь в комнату – и любой его увидит и тут же стукнет, куда надо, мол, на нетрудовые доходы человек живет. А старинное кольцо или серьги с бриллиантами, сапфирами и изумрудами можно хоть в коробочку положить подальше от любопытных глаз, хоть к старушке матери в провинцию отвезти для сохранности. Для антикваров, особенно специализирующихся на ювелирке, наступили золотые времена, омраченные, однако, все тем же страхом перед агрессивным наступлением на преступные нарушения в сфере торговли.

Антиквар, к которому пришел Орлов, оказался, вопреки ожиданиям, не из пугливых. Но не потому, что мнил себя достойным безнаказанности, а исключительно потому, что ничего не покупал и не продавал. Он был именно специалистом, знатоком, оценщиком. Внимательно изучив часы и кольцо, он вынес неутешительный вердикт:

– Много за них не дадут. Рублей двести за кольцо – это максимум, и только для тех, кто коллекционирует изделия первой половины девятнадцатого века. На кольце клеймо ателье Шутца, у Шутца никогда не было выдающихся мастеров-ювелиров. Что касается часов, то за них вам могут предложить от силы триста пятьдесят рублей, вряд ли кто-то даст больше. Часовая фирма известная, крупная, изделий выпустила великое множество, так что к категории раритетных они не относятся.

– Ясно, – разочарованно вздохнул Орлов.

Квартирный вопрос Аллы не решить при помощи пятисот рублей. Даже смешно говорить об этом.

– А позвольте полюбопытствовать, откуда у вас эти предметы? – спросил специалист по антиквариату.

Александр Иванович ответил, стараясь быть как можно более кратким и не побудить оценщика к дополнительным вопросам. Разумеется, ни о какой гостье из Парижа он не упомянул. Антиквар, который ничего не боится, наверняка работает на КГБ, иначе не был бы таким храбрым. И давать ему информацию о контактах с иностранцами, пусть и двадцать лет назад, глупо и неосмотрительно. Завтра же побежит и доложит, кому следует.

– Значит, была еще и записка? – задумчиво переспросил оценщик. – Она у вас не при себе? Я бы взглянул.

Записку Орлов с собой не брал. Зачем? Часы и перстень лежали в пакетике, в том же, в котором их привезла Коковницына, а записка так и хранилась в пустой коробке из-под папирос.

– Да в ней ничего интересного, уверяю вас. Бессвязные фразы, похожие на бред.

В глазах оценщика загорелось любопытство.

– Как же вы разобрали написанное?

– А что в этом сложного? – удивился Орлов. – Почерк четкий, красивый, выработанный, каждую букву ясно видно.

– Значит, это не бред, – усмехнулся его собеседник. – Человек в бреду не может писать четким красивым почерком. Он же в бреду! В помраченном состоянии сознания. Он не владеет собой. Если записка подлинная, то есть выполнена, как вы утверждаете, в середине прошлого века, то писано скорее всего гусиным пером, а это не так просто, как шариковой ручкой, тут требуется и навык, и владение кистью руки. Уж поверьте мне, уважаемый Александр Иванович, я на своем веку великое множество рукописей перевидал, и аутентичных, и поддельных. И по почерку сразу скажу вам, в каком состоянии души находился писавший. Если не верите мне – спросите у любого опытного психиатра, он вам подтвердит мои слова.

С деньгами для Аллы не получилось, но Орлов, честно говоря, не очень-то и рассчитывал на это. Просто на всякий случай проверил, чтобы впоследствии не казнить себя за то, что сделал не все, что мог. А вот слова оценщика о записке заставили задуматься. В самом деле, очевидная же вещь: или состояние бреда, психоза, или красивый четкий почерк. Одно из двух. Одновременно и то и другое не соединяется. И почему он, адвокат с огромным опытом, не подумал об этом? «Сапожник без сапог, – насмешливо сказал сам себе Александр Иванович. – В уголовном деле я бы такую деталь ни за что не пропустил. А как меня самого коснулось – будто ослеп».

Что же это за записка таинственная? Получается, тот, кто писал ее, излагал не собственные мысли и чувства. А чьи? Записывал под диктовку? Возможно. Например, врач-психиатр, в научных целях фиксирующий бред своих больных. Александр Иванович попытался представить себе картину, в которой сидящий на койке больной бормочет что-то, а рядом с ним – доктор, записывающий услышанное. Как записывающий? Держа блокнот на коленях? Пером, которое обмакивает в чернильницу? Для этого доктор должен как минимум сидеть за столом или стоять перед конторкой. Возможно такое в палате лечебницы для душевнобольных? Вряд ли… Хотя про организацию медицинской помощи в середине девятнадцатого века Орлов не знал практически ничего.

Где же доктор мог это записать? У себя в кабинете. Привели больного, бормочущего что-то себе под нос… Или, наоборот, яростно выкрикивающего… Опять не получается. В такой ситуации доктор будет спешить, стараясь не упустить ни одного слова, не скажешь же больному, как в известной советской комедии: «Помедленнее, пожалуйста, я записываю». И о четком ровном почерке не может быть никакой речи.

Но вполне может быть, что доктор потом начисто переписывал свои записи, в тишине и без спешки. Тогда и почерк мог быть четким и красивым, и строчки ложились бы ровно. Такая версия объясняет сочетание несочетаемого – формы и содержания, но не дает ответа на вопрос: для чего бред отдельно взятого больного записан на листке бумаги без всяких пометок, какие непременно сделал бы человек, ведущий исследовательскую работу и собирающий для нее материал – дата, имя больного, краткая история болезни, диагноз. Ну хоть что-то же должно было быть, кроме самого бреда!

Отсюда следовал простой и однозначный вывод: больной не был одним из многих. Он был единственным. И тому, кто записывал его слова, не нужны были указания на имя и диагноз, он все это и так знал и забыть не мог.

Но врач, у которого всего один больной – это как-то странно. Значит, речь идет не о враче. А о ком же тогда? О друге или родственнике. О ком-то из окружения Григория Гнедича. Часы и кольцо принадлежат ему, это можно считать установленным. Значит, и записку написал он. Или кто-то записывал его бред. Кто-то из близких.

По сложившейся в последние месяцы привычке Александр Иванович размышлял на ходу. Он уже перешел Москворецкий мост, Красную площадь и прошагал по улице Горького до гостиницы «Минск», восстанавливая в памяти все то, что почерпнул из Люсенькиных материалов, добытых в архивах. Прямые предки Александра Орлова – граф Владимир Раевский и младшая дочь князя Николая Гнедича Варвара. Григорий Гнедич – старший брат Варвары. Был еще один брат, Павел, средний сын Николая и Апполинарии Гнедичей. У Гнедичей было имение в Калужской губернии, которое отошло Николаю Раевскому в качестве приданого Варвары. Коковницыны были соседями Гнедичей, а впоследствии Раевских, их поместье располагалось неподалеку. У одного из Коковницыных оказались часы и кольцо Григория Гнедича, а также записка непонятного пока происхождения. Все эти три предмета попали к Коковницыным одновременно или порознь?

Орлов вдруг спохватился, что по многолетней привычке движется в сторону своей старой квартиры, в то время как сейчас ему нужно попасть к «Парку культуры», на Метростроевскую улицу. Никак он не освоится с новым адресом… Он вернулся к Пушкинской площади и направился по Тверскому бульвару в сторону Никитских ворот. Ехать в метро не хотелось, так приятно было ловить последнее прощальное тепло октябрьского солнца!