Виршевая поэзия (первая половина XVII века) - Коллектив авторов

связаны есмы мыслию об ней аки некими вериги.

И всегда помышляем к твоему любомудрию быти,

да от житейских сует немощно отбыти.

И ты б еси пожаловал нас, к себе ждал,

и никако б нас во уме своем отревал.

А в том на нас, возлюбленне, своего гневу не подержи,

ниже лютую злобу во уме своем удержи,

что писанейце к тебе по се время укоснел.

Воистинну, всегда приходу твоего сюды хотел.

И молим тя, да не зазриши сему нашему плетению,

понеже возгарати в нас по сем великому рачению.

Сам веси, что все от веры ражается

и духовному любовнику по любимом друзе душа возгарается.

А се толико время писанейца к тебе не пресылывал,

для того и умножил, чтобы ты его возмиловал.

Буди покровен десницею вышняго,

да до конца сохранит тя от свирепъства нижняго.

И моли бога за ны, грешныя,

да избавит тя от муки вечныя.

Послание старцу Венедикту

Горняго и премирнаго ликования желателю,

О нем же еще от юнаго возраста истинному тщателю,

С самых же еще младых ногтей в добре наказании воспитанному.

По добродетели же паки и любви во многих людех избранному.

Остроумие же и разум, отечество и род оставлю ныне писати,

Дивное те то желание и любов к богу хощу вкратце начертати.

Адаманския[141], воистинну, и разумныя души таковая доблесть,

Ревнустную же убо по бозе и рачительную в<с>ели в себе бодрость;

Юности бо и младости отнюдь не пощаде,

Многомятежнаго мира сего любви не восхоте.

О едином же ярме Христове возжела попечение положити,

Единородную свою душу наипаче хотя просветити,

Многогрешную паки суету века сего яко уметы вменив,

Ум же свой и мысль ко единому творцу своему вперив.

Веде убо, яко вся настощая мира сего долу влекут;

Едини же добродетели горе к богу возведут,

Лесть же и бляди все прелестнаго сего мира,

И ничтоже в нем наследует духовнаго пира.

Кому не посмеется и не поругается прелестная сия слава,

От нея же никому же будет от вечныя муки избава?

Много убо нас льстит сей свет различным богатством,

Умудряет же умь наш и душу нелепым коварством.

Смех и ругание токмо подав, сама без вести бывает,

Творителных же и любителных ея во ад поревает:

Аки трава в цвет от солнечных лучь уведают,

Радующежеся красотам сами душы своя погубляют.

Царие и князи, не творящии добра, низу сходят;

Умертвившии же своя телеса бога ради добре в вышния обители восходят.

Воистинну, велика и славна пред богом едина добродетель,

О ней же радуется сам общий творец наш и содетель.

Ничтоже бо долголетно и стоятелно в настоящем сем веце,

Единовечьно и богу угодно — душа в таковем убо человеце.

Дивлю же ся всегда таковому твоему предоброму желанию,

Иже бо от юныя версты изъострися к лучьшему назданию.

Како же от толикия младости, оставив своя родителя,

Твердо яже паки душею возлюби творца своего и зиждителя,

Умь же свой и мысль до конца вперив к вечным обителей,

Подражая неложно древним его истинным ревнителем.

О их же ныне несть мощно писанием изнести,

Подвигов же их и трудов количеством не изчести.

Сияют бо яко солнце на тверди небесней[142],

Телеса бо своя и душы предаша славе превечней.

Ей, ей, ничто же им точно и равно под небесем,

Фараона бо мысленнаго победиша во всем.

Аще еси ты, государь, сотворился таковым великим подражатель,

Не забуди и нас, егда бывает имени святому призыватель.

Попомни, государь, исперьва духовный наш с тобою союз,

О немь же и ныне жйвуще избавимься вечных и нерешимых уз.

Радуюжеся и веселюся о таковем твоем жаловании,

Единою стеню и сетую о далнем от тебе разстоянии.

Коль краты люботварительныя твоея любви удалихся,

Любовию же паки прелестнаго сего мира до конца уязвихся.

Удивляюжеся паки таковому твоему изрядному рачению.

Горю же умом и мыслию, како бы прибегнути к твоему духовному речению.

О великом же твоем жаловании и милосердии что изреку? —

Разве всегда подобает пролияти слезы аки реку.

Часто же тя, государя своего, в сердцы своем воспоминаю,

Милосердия же должная отдати тебе не возмогаю.

Како в толицей скорби и беде призре на нас убогих?

Поистинне, не обретаю себе такова любителя ни во многих.

Аще бы не твоя, государя моего, тогда излиялась на мне щедрость,

Дерзо и не стыдяся реку, — кто бы подъял мою конечную бедность?!

А и сам, государь, веси, что на всех тогда прииде велия скорбь и гонение[143];

Ты же, воистинну, показал к нам нелицемерное свое любление.

Ничто же вящши, яко в скорби и беде сущи брата своего не презрети,

Да и въсем нам повелел господь другъ друга имети.

Зиждитель мой и господь воздаст ти, чего у него желаеш,

Еже бо брата своего в скорби и беде презирает.

Мнози дружатся и ласкают славы ради и богатства,

Лютыя же ради нищеты и убожества отмещутся духовнаго братства.

Истиннии же друзи во время скорби и беды позноваются,

Чистою совестию и благим сердцем являются.

Ей, в лепоту повелевает избирати таковых друговь,

Льстивых же и лукавых — отгоняти от себе аки лютых волков.

О нашем же неисправлении гнева на нас не держи,

Многосугубную же свою милость по-прежнему к нам покажи.

Бог свидетель, не забытия ради писанеец к тебе не посылаем,

Но излишъняго ради недовольства упрожнятися укосневаем.

Едино ныне реку: буди здрав и покровен от всех злых навет.

Такоже и нас не забуди, егда паки вселится в тя божественный свет.

Зде же, государь, акростихиды и краегранесии[144] не стало,

А нам, грешным, еще в мале рещи недастало.

Сему любительному писанейцу конец,

А тебе, государю моему, буди нетленный венец.

А нам, грешным, он же праведный судия весть,