Талисман из Ла Виллетт - Клод Изнер

— Я счастлив помочь Таша, — сухо ответил Виктор.

— Бросьте, Легри, я ценю ваши работы, вы явно растете.

— Рад, что угодил вам.

— А ваше рассле…

К ним подошла Таша, и Ломье не договорил. Он порывисто обнял ее, заслужив в ответ ироническую улыбку.

— Прелестная коллега, я как раз объяснял твоему мужу, что Лотрек и Боннар высоко оценивают твои работы.

— Замолчи, коварный искуситель, пока я не утонула в потоке твоих комплиментов.

Стоявшая неподалеку графиня де Салиньяк чуть не задохнулась от изумления. Матильда де Флавиньоль тоже была потрясена.

— Ее муж? Ее муж? — повторяла она. — Значит, они женаты?

— В церкви эти нечестивцы точно не венчались! — прошипела графиня, нервно обмахиваясь веером.

— И все же, согласитесь, Олимп, они красивая пара.

— Если бы не моя любовь к чтению и не изысканная учтивость мсье Мори, я бы бойкотировала эту книжную лавку. Мы уходим, Бони.

Она так стремительно направилась к выходу, что едва не столкнулась с Таша и Джиной.

— Тебе действительно нравится, мама?

— Очень нравится, детка. Поразительно, как много тебе удалось сделать за эти шесть лет, какие мастерство и зрелость ты обрела…

— Нужно было затянуть стены тканью нейтрального цвета, эти ужасные лиловые драпировки убивают контрасты. И штору с цветочным узором, наверное, нужно снять?

Вопрос Таша был адресован Кэндзи, который стоял перед портретом обнаженной натуры, восхищаясь красотой сильного юного тела. Они с Джиной переглянулись, улыбнулись и едва сумели сдержать смех: объяснить Таша, что их так развеселило, было бы непросто.

«Я заразилась скоротечной штороманией. Хорошо еще, что Кэндзи все-таки не решился показать мне японские эстампы!» — подумала Джина и закашлялась.

— Что тут смешного? — с недоумением спросила Таша и, не получив ответа, отошла. Недовольный женский голос у нее за спиной произнес:

— Хорошо бы твой друг Легри оказался на высоте, я на него рассчитываю, так что пусть пошевеливается, потому что Лулу уже похоронили в общей могиле — и легавым на нее плевать!

— Съешь пирожное, моя козочка, — предложил в ответ на эту тираду мужчина.

Таша обернулась и успела увидеть, как Морис Ломье с такой поспешностью сунул бисквит в рот Мими, что та едва не подавилась. Он попытался увести подругу, но она увернулась и схватила Виктора за руку.

— Когда вы раскроете тайну, мсье Легри?

— Дайте мне время, я ведь обещал, что…

Мими сильнее сжала его руку.

— Вы — лучший, я в вас верю и сделаю все, что вы захотите!

На сей раз Ломье с такой силой потянул Мими прочь, что она едва устояла на ногах.

— Ты совсем рехнулась? — рявкнул он.

— А она хороша! — с видом знатока произнес Лотрек.

— Кто такая Лулу? Что вы с Ломье замышляете? И что ты пообещал этой шлюхе? — накинулась на Виктора разъяренная Таша.

Она говорила так громко, что это привлекло внимание окружающих. Раздосадованный Виктор увлек жену к выходу.

— Ты все неправильно поняла, дорогая. Кузина этой женщины недавно умерла в больнице от туберкулеза, Ломье мой старинный знакомый, и…

— Ты, наверное, забыл, что я сама представила тебе Мориса, и ты терпеть его не можешь!

— Я переменил мнение, он не так уж и плох. Я взялся вернуть вещи бедной Лулу, их, видимо, украла санитарка или кто-то из больных.

— Думаешь, я куплюсь на твои выдумки? Вы с Жозефом наверняка снова ввязались в какое-то расследование. Куда ты его послал?

Таша разозлилась и была твердо намерена уличить мужа во лжи. Он придал лицу кроткое выражение и кивком указал ей на зал.

— Никуда. Я люблю тебя, и это главное. Сегодня твой день, я внес в это свою лепту и совершенно счастлив. Не порти момент своего торжества.

Виктор умел увиливать от прямого ответа. Таша могла бы попытаться вытащить из него признание, но решила на время забыть о Ломье и Мими. Не зря ведь говорят: «Многие знания — многие печали».

Они вернулись в зал и столкнулись с Эфросиньей Пиньо и Мишлин Баллю, которые торопились на омнибус.

Поездка вышла утомительная — они сидели на империале,[68] других свободных мест не оказалось. Ледяной ветер проникал под одежду, пощипывал щеки. Стиснутые новыми ботильонами ноги мадам Баллю молили об отдыхе. Когда омнибус подъехал к углу ее родной улицы, она испытала чувство, сравнимое разве что с восторгом умирающего в пустыне при виде оазиса. Радость ее была бы полной, если бы у тротуара напротив книжной лавки не стояла двуколка с табличкой «Перевозки Ламбера».

— Это подозрительно, — сказала она Эфросинье. — Вон та повозка приезжает сюда уже третий раз за последнюю неделю, останавливается на одном и том же месте, и возница просто сидит, натянув кепку поглубже на уши. Причем в двуколке ничего нет. А еще этот тип в кепке хромает, я заметила, когда он вышел, чтобы выкурить трубку.

Эфросинья подняла глаза к небу.

— А что, хромать — это грех? Мсье Виктор и вас заразил подозрительностью, не только моего Жозефа! Это же надо — мой сын даже не посадил нас в фиакр, забыл, что дома его ждет беременная жена, и куда-то усвистал. У него, видите ли, клиент! И это в такой-то час! Ну, просто эпидемия полицейской лихорадки…

— У меня своя голова на плечах, — проворчала оскорбленная госпожа Баллю. — Один раз этот тип даже шел за мной до самого нашего двора.

— Что-о-о?

— Да, он за мной… он…

Мишлин Баллю не договорила — уж слишком недоверчиво смотрела на нее Эфросинья Пиньо — и пожалела, что вообще коснулась этой темы.

— Что он сделал? Бедняжка Мишлин, у вас, наверно, галлюцинации или вы принимаете желаемое за действительное. Вы уже не в том возрасте! Зачем мужчине преследовать вас? Мне кажется, вы зря волнуетесь!

— Я знаю то, что знаю.

— Нет, вы только посмотрите на эту недотепу! — воскликнула Эфросинья при виде Зульмы Тайру, увидев у той в руках корзинку с осколками фарфора.

— Я не виновата, мадам! Я убиралась в комнате мсье Мори, книга свалилась на пол, я нагнулась, чтоб ее поднять, и споткнулась об ночной горшок, хорошо еще, что он был пустой…

— Да вы просто притягиваете неприятности! Учтите — у вас вычтут за разбитый фарфор из жалованья!

Зульма разрыдалась и побежала к Сене.

— Какая вы злюка! И все из-за жалкой ночной вазы, совершенно, кстати, бесполезной, поскольку ваш хозяин оборудовал личный ватер-клозет!

— Мой хозяин? Вернее будет сказать — отец моей невестки. Хочу напомнить — мы с ним теперь на равных. И, если ему угодно держать под кроватью горшок, это касается только его и уж никак не привратницы, вообразившей, что в нее влюбился незнакомый мужчина!

Мишлин Баллю показалось, что ураганный ветер повалил с пьедестала статую царицы Савской и та рухнула в грязь, разбившись вдребезги. Поверженная Балкис превратилась в обычную простолюдинку. Ее лицо исказилось от злости, и она прошипела:

— Да пошла ты к черту, старая перечница!

— На себя посмотри, мадам Мафусаил! — не растерялась Эфросинья.

Мишлин Баллю забаррикадировалась в привратницкой.

«А я-то повела себя по-христиански и проводила эту мерзавку до дома!», — думала Эфросинья по пути на улицу Висконти. Она забыла, что собиралась поговорить с Айрис про Жозефа. Перебранка с подругой выбила ее из колеи.

— Старая перечница? Да мне всего сорок два, и я отлично выгляжу для своих лет! — бормотала она, закрывая за собой входную дверь.

Шляпка и накидка полетели на кресло, Эфросинья расстегнула платье с воланами и ощупала свою грудь.

«Да, я женщина в теле, но уж никак не хуже толстомясых амазонок из музеев! Я на них нагляделась, когда мадам Таша таскала меня по Лувру. Ляжки, как бараньи окорока, упругие груди и крепкое сложение. Я из той же породы. А у Баллю один жир!»

Она вздохнула и бросила горестный взгляд на висящую над комодом фотографию Габена Пиньо: букинист с набережной Малакэ добродушно улыбался в объектив. Счастливчик, он навсегда остался тридцатилетним.

«Ну почему мужчинам вечно во всем везет? Мсье Мори, дамскому угоднику, уже за пятьдесят, а он продолжает одерживать победы. Кто это придумал, чтобы женщины с возрастом увядали, а мужчины только хорошели?»

Эфросинье не терпелось записать это в свой дневник. В рубрике «Зульма» она зафиксировала:

Зульма разбила ночной горшок и заплатит за это. Она ужасная недотепа. Баллю ее защищает, а про уборку мест общего пользования и думать забыла. Это тоже не останется безнаказанным!

Внезапно ее мысли приняли иной оборот. Куда исчез Жожо? Неужели пошел к девкам? Боже, Боже, как тяжело ей нести свой крест! Эфросинья подняла голову и повлажневшими от слез глазами взглянула на Габена Пиньо, любовь всей ее жизни, отца Жозефа, которого Господь призвал прежде, чем он успел на ней жениться.