Саксонские Хроники - Бернард Корнуэлл

— Он усыпляет наши подозрения, отец, — сказал я.

«Дракон-Мореплаватель» уже присоединился к флоту, неуклонно двигавшемуся на север.

— Ярл — растревоженная душа, он часто говорил со мной.

Священник воздел руки к небу, где били крыльями мириады водяных птиц.

— На небесах ликуют, господин, когда всего один грешник раскаивается. А он так близок к спасению! А когда обращается в истинную веру вождь, господин, его люди следуют за ним ко Христу.

— Вождь? — глумливо улыбнулся я. — Хэстен всего лишь эрслинг. Он — дерьмо. И он не растревожен, отец, его тревожит только собственная жадность. Нам еще придется его убить.

Виллибальда привел в отчаяние мой цинизм. Он отошел и сел рядом с моим сыном. Я наблюдал, как они разговаривают, и гадал, почему Утред никогда не рвется беседовать со мной, хотя, похоже, его заворожил Виллибальд.

— Надеюсь, ты не отравляешь мальчишке мозги, — окликнул я.

— Мы говорим о птицах, господин, — живо ответил Виллибальд, — и о том, куда они улетают на зиму.

— Куда же они улетают?

— За море? — предположил Виллибальд.

Отлив ослабел, замер и повернул вспять, и вместе с ним мы вернулись в реку.

Я сидел, погрузившись в раздумья, на рулевой площадке, в то время как Финан стоял за большим рулевым веслом.

Мои люди гребли не спеша, довольные тем, что можно позволить приливу поработать за них, и пели песню про Эгира, бога моря, Ран, его жену, и девять их дочерей — всех их следовало задобрить, чтобы кораблю не грозила опасность в диких водах. Они пели песню потому, что знали — она мне нравится; но мотив казался мне пустым, а слова — бессмысленными, и я не присоединился к пению. Просто глядел на дым, курившийся над Лунденом, на темноту, пятнающую летнее небо, и желал быть птицей, поднимающейся высоко в ничто и исчезающей.

Письмо Хэстена возродило в Альфреде жизнь. Это письмо, сказал он, — знак Господней милости, и епископ Эркенвальд, конечно, согласился с ним. Епископ говорил, что это Бог перебил язычников при Феарнхэмме, а теперь совершил чудо в сердце Хэстена.

Виллибальда послали в Бемфлеот с приглашением Хэстену привезти семью в Лунден, где и Альфред, и Этельред стали бы крестными отцами Брунны, Хэстена Младшего и настоящего Хорика. Никто не потрудился сделать вид, что глухонемой заложник и есть сын Хэстена, но в том возбуждении, которое царило в Уэссексе, когда лето перешло в осень, обман был прощен. Глухонемой заложник (я назвал его Харальдом) был послан ко мне домой. Он оказался смышленым мальчиком, и я поставил его работать в оружейной, где он продемонстрировал умение обращаться с точильным камнем и пылкое желание изучить оружие.

Еще я сторожил Скади, потому что никто, казалось, не хотел иметь с ней дела. Некоторое время я демонстрировал ее в клетке у своих дверей, но такое унижение было слишком малой расплатой за наложенное ею проклятье. Теперь она была бесполезна в качестве заложницы, потому что ее любовник был заперт на острове Торней, и в один прекрасный день я повез ее вверх по реке в одной из маленьких лодок, которые мы держали у лунденского разбитого моста.

Торней находился недалеко от Лундена, и с тридцатью людьми на веслах мы добрались до реки Колаун еще до полудня.

Мы медленно поднялись вверх по речке, но остров оказался — смотреть не на что. Люди Харальда (их было меньше трехсот) построили земляную стену, увенчанную палисадом из колючих кустов. Над этим препятствием виднелись копья, но крыш не было, потому что на Торнее не имелось леса для постройки домов. Река неспешно обтекала остров с двух сторон, и мы плыли вдоль заболоченной местности, за которой я видел два лагеря саксов, осаждавших остров. Два корабля стояли на якоре у берега, оба с командой из мерсийцев; их задача заключалась в том, чтобы никакие припасы не дошли до осажденных датчан.

— Твой любовник там, — сказал я Скади, показав на колючие кусты.

Я приказал Ралле, управлявшему кораблем, подвести нас к острову как можно ближе, и, когда мы почти коснулись тростников, потащил Скади на нос.

— Вон твой ни на что не годный одноногий любовник, — сказал я ей.

Пригоршня датчан, дезертировавших с острова, доложила, что Харальд ранен в левую ногу и в пах. Осиное Жало, очевидно, ударило его под подол кольчуги, и я вспомнил, как клинок стукнулся о кость, как я сильнее налег на него, так что железо скользнуло вверх по бедру, разорвав мышцы и вспоров кровеносные сосуды — и остановилось в паху. Нога загноилась, и ее отре́зали. Харальд все еще жил, и, может быть, его ненависть и пыл вдохнули жизнь в его людей, оказавшихся теперь лицом к лицу с самым мрачным будущим.

Скади промолчала. Она посмотрела на колючую стену, над которой виднелось несколько наконечников копий. На ней была рубашка рабыни, плотно подпоясанная на тонкой талии.

— Они жрут своих лошадей, — сказал я. — И ловят угрей, лягушек и рыбу.

— Они выживут, — вяло сказала она.

— Они в ловушке, — пренебрежительно отозвался я, — и на сей раз Альфред не будет платить им золотом за то, чтобы они ушли. Когда ударит зима, они сдадутся, и Альфред убьет их всех. Одного за другим, женщина.

— Они выживут, — настаивала она.

— Ты видишь будущее?

— Да, — ответила она, и я прикоснулся к молоту Тора.

Я ненавидел ее — и находил, что трудно отвести от нее глаза. Скади была наделена даром красоты, однако то была красота оружия. Она была гладкая, твердая и сияющая. Даже став униженной пленницей, немытая и одетая в тряпье, пленница сияла. Ее лицо было резким, но его смягчали губы и густые волосы. Мои люди пялились на нее. Они хотели, чтобы я отдал им ее для забав, а потом убил. Она считалась датской колдуньей, столь же опасной, сколь желанной, и я знал, что ее проклятье убило мою Гизелу и Альфред не будет возражать, если я ее казню. Однако я не мог прикончить Скади. Она завораживала меня.

— Можешь идти к ним, — сказал я.

Она молча обратила ко мне большие темные глаза.

— Прыгай за борт, — проговорил я.

Мы стояли недалеко от шельфа Торнея. Может, ей придется проплыть пару футов, но потом она сможет добраться до берега вброд.

— Ты умеешь плавать?

— Да.

— Тогда иди к нему, — велел я. Выждал и издевательски ухмыльнулся. — Ты не хочешь быть королевой Уэссекса?

Она оглянулась на унылый остров.

— Я вижу сны, — тихо сказала она, — и во снах ко мне приходит Локи.

Локи был богом-хитрецом, источником бед в Асгарде, богом, заслужившим смерть. Христиане говорят о змее в раю — это и был Локи.

— Он ведет с тобой злые разговоры? — спросил я.

— Он печален. И он говорит. Я утешаю его.

— Какое это имеет отношение к тому, чтобы ты прыгнула за борт?

— Это не моя судьба.

— Так тебе сказал Локи?

Она кивнула.

— И он сказал тебе, что ты станешь королевой Уэссекса?

— Да, — просто ответила она.

— Но у Одина больше силы, — проговорил я, подумав, что лучше бы Один защитил Гизелу вместо Уэссекса.

А потом я задумался — почему наши боги допустили, чтобы христиане победили при Феарнхэмме, почему не позволили почитавшим этих богов людям захватить Уэссекс. Но боги своенравны, полны озорства, и самый своенравный и озорной из них — коварный Локи.

— И что Локи велел тебе теперь делать? — резко спросил я Скади.

— Подчиняться.

— Ты мне не нужна, — сказал я, — поэтому прыгай. Плыви. Ступай. Голодай.

— Это не моя судьба, — повторила она.

Голос ее был монотонным, как будто в душе ее не осталось жизни.

— А если я тебя столкну?

— Не столкнешь, — уверенно сказала она.

И Скади была права. Я оставил ее на носу, когда мы повернули корабль и позволили быстрому течению отнести нас обратно в Темез, к Лундену.

Той ночью я выпустил Скади из кладовой, которая служила ей тюрьмой. Я сказал Финану, чтобы ее не трогали, не связывали, что она свободна. Утром она все еще была у меня во дворе — сидела на корточках, молча наблюдая за мной.

Скади стала кухонной рабыней. Остальные рабыни и слуги боялись ее. Она была молчаливой, зловещей, как будто из нее высосали жизнь. Большинство моих домочадцев были христианами и крестились, когда Скади переходила им дорогу, но исполняли мои приказы оставить ее в покое. Она могла в любую минуту уйти, но осталась. Она могла отравить нас, но никто не заболел.

Осень принесла с собой холодные влажные ветра. За моря были отправлены гонцы, в королевство валлийцев тоже, с известием о том, что семья Хэстена собирается креститься и приглашает чужеземных посланников присутствовать на церемонии.

Альфред, очевидно, расценивал готовность Хэстена принести в жертву христианству свою жену и сыновей как победу, стоящую бок о бок с победой при Феарнхэмме, и приказал разукрасить улицы Лундена флагами, чтобы приветствовать датчан. Альфред явился в город позже, в один из полудней, под бурлящим дождем. Он поспешил во дворец епископа Эркенвальда, находившийся рядом с восстановленной церковью на вершине холма, и тем вечером состоялся благодарственный молебен, на котором я отказался присутствовать.