Учебник рисования - Максим Кантор

В это самое время, когда всякий мыслящий человек России старался готовить себя к ее окончательному распаду и сыскать уютный уголок, Семен Струев пришел к выводу о необходимости спасения Отечества. Нужно составить действенный план — и спасти Россию, к такому выводу пришел Струев. Семен Струев не был патриотом. Политика его интересовала мало. Его участие в идеологических беседах обычно ограничивалось язвительными репликами. Если нечто и побудило его к действию — то всеобщая апатия. Они борются за места в правительстве, решил он, наблюдая за знакомыми и их интригами, но сути вещей это не изменит. Сталкиваясь с неразрешимой проблемой (будь то запрет на выставки при советской власти, расследование смерти сельхозрабочего в деревне Грязь, распад российского государства), Струев не мог смириться с ее неразрешимостью, это уязвляло его самолюбие. Других отправных точек для его концепции не было. У себя в мастерской, там же, где придумывал он прочие перформансы, занялся Струев изобретением перформанса политического.

Струев лежал, укрытый спальным мешком, и думал о спасении России. Он прихлебывал остывший чай, делал, как обычно, пометки в блокноте, курил, прикидывал варианты, как спасти страну, и данное занятие не казалось ему чем-то особенным. Не так давно, на его глазах, с планами преобразований выступили Тушинский, Солженицын, Горбачев и еще десятка полтора безответственных людей. Поразительно, думал Струев, несмотря на нелепость, их проекты сбылись; не бывает неосуществленных проектов. Хотел Солженицын, чтобы отвалились от державы азиатские республики (так называемое «подбрюшье»), — они и отвалились. Хотел Тушинский переделать Россию в пятьсот дней — и действительно, за неполных два года растащили и разрушили столько, что обратно не собрать. Хотел Горбачев устроить большую азиатскую страну на манер маленькой восточноевропейской — вот и устроили. Другое дело, что исконных бед России это не отменило, лишь усугубило. Так ведь никто и не собирался их отменять — политики просто пошалить хотели. Струев полагал, что может придумать нечто получше. Так же, в свое время, он разрабатывал стратегию подпольных выставок, выдумывал комбинации с продажей картин, организовывал наглые свои перформансы. Он отнесся к исторической проблеме с той же степенью профессионального интереса: очевидно, что проблема есть, очевидно, что решение ее никому не нужно, а значит, ее нужно решить. Если смотреть на вещи внимательно, то видно одно: как обычно, проблему исторической беды России обозначили, наметили планы, планы оказались дрянные и привели к тому же результату, что был прежде, попутно обогатив заинтересованное меньшинство. Значит — и это несложный вывод — решать проблему никто не собирался. Стало быть, остается ее решить. Если все говорят тебе, что чего-то делать не следует, надо обязательно это сделать, если все идут в одну сторону, следует двигаться в другую, если нечто тебя пугает, значит, ты на верном пути. И то, что проблему России надо решить наперекор общему желанию ее не решать, наполнило сознание Струева привычной уверенностью в победе. Они хотят сделать так, чтобы все осталось неразрешенным, у них власть, их мнение — закон. Ну и что с того? Их всего-навсего много, а я целый один. Справлюсь, всегда справлялся. То, что авторитетные мыслители не осилили данную задачу, то, что Россия приобрела репутацию страны-загадки, не являлось для него препятствием. Он привык к тому, что большинство людей боятся и не умеют решать вопросы и скорее склонны к болтовне, чем к поступку. Куда удобнее объявить страну сфинксом и писать метафизическую чушь, чем спокойно сложить два и два и получить результат. Струев считал, что любую проблему можно решить, и эта конкретная проблема не казалась ему труднее, чем некоторые перформансы, которые приходилось выдумывать прежде. Есть определенные условия уравнения, неизвестных в уравнении многовато, но и константные величины присутствуют; надо разобраться в задаче внимательно, ключ найдется. Если бы Струев поделился намерением со своими знакомыми интеллектуалами, те засыпали бы его советами и дали столько рекомендаций для обязательного чтения, что Струев оказался бы прикован к библиотеке на ближайшие пятнадцать лет. Впрочем, Струев совета ни у кого не спрашивал, к первоисточникам не обращался. Струев не был знаком с трудами взволнованных западников и просветленных славянофилов, имена Чаадаева или Хомякова мало что говорили ему. Он слышал некогда эти имена от друга молодости Кузина, и даже — с энтузиазмом молодости — просмотрел некогда знаменитую работу друга «Прорыв в цивилизацию». Впрочем, единственное, что Струев запомнил, — это обилие цитат, читать которые было скучно. Словно для того, чтобы построить дом на болоте, надо спрашивать совета тех, кто строит свой дом на горе, — так сказал про себя Струев и закрыл книгу. Культурфилософия Данилевского, евразийство Трубецкого, прогрессивные воззрения Герцена, экстатическое мессианство Достоевского, то есть обязательный идеологический набор, что присутствует в измученном сознании всякого русского интеллигента, — Струеву был абсолютно неинтересен. Намерения объявить Россию островом, равно как и уверения в том, что Россия — часть Европы, казались ему чепухой. Ну, как может большее являться частью меньшего, с геометрической точки зрения это нелепость, и разговаривать не о чем, так сказал Струев Кузину, и спор на этом завершился. И какой же Россия остров, коли в ней нет морей, сказал он славянофилу Ломтикову, всегдашнему оппоненту Кузина. Равно остались не охваченными вниманием Семена Струева свидетельства иностранцев — первые путеводители по России для западных туристов, элегантные философические Бедекеры: язвительная брошюра маркиза де Кюстина, коей зачитывалась горестная наша молодежь, и судьбоносные записки Сигизмунда Герберштейна, что поразили воображение москвичей, не подозревавших правды о своей злосчастной родине. Даже обширный труд Чарльза Пайпса-Чимни, подаренный автором, остался без внимания — Струев поместил объемистый том в туалете и порой бегло проглядывал вырванную страницу, прежде чем употребить ее по надобности. Некоторые особенно пылкие фразы взывали к прочтению и обдумыванию, но Семен Струев подтирался страницей, спускал скомканную бумажку в канализацию, и ход рассуждений англичанина остался ему неведом. Струев полагал, что, коль скоро все его знакомые только и заняты, что прилежным штудированием упомянутых работ, читать их вовсе не обязательно: так или иначе, но весь набор призывов и упреков будет высказан в застольных беседах. Он был недалек от истины. Стоило задать вопрос (причем любой) Борису Кузину, Голде Стерн или Розе Кранц, как они обрушивали на собеседника весь груз своих знаний. Тут были и сетования на монгольское иго и обреченность Петровских реформ, и горе русской интеллигенции, и азиатские корни большевизма, и боль за частную собственность (базис для строительства личности), и провозглашение российского мессианства (или отрицание такового), и апология лютеранской этики труда (или опровержение данной этики). Редкое застолье обходилось без того, чтобы пьяные собеседники не предложили (словами Кюстина, Чаадаева, Вебера, Бердяева) выход из сложившейся ситуации, который практически сводился к тому, что свободная личность должна состояться, а следовательно, присутствующим необходимо повысить зарплату и надо бы наконец поехать на венецианский карнавал. Представлялось необходимым издать новый журнал, еще свободолюбивее прежнего, и уж там-то поискать ответы и решения, и оставалось лишь найти на это деньги у Дупеля или Балабоса. Один увлеченный юноша (Струев не запомнил ни его имени, ни облика) пересказал теорию всеобщих воскрешений известного социального фантаста Федорова, но исключительно в надежде, что воскреснет среди прочих и его прабабка, владевшая сахарным заводом в Тобольске. Ознакомившись со взглядами знакомых, Струев пришел к выводу, что литературу, чтимую всеми, разнообразные рецепты посторонних, письма из Некрополиса и Баден-Бадена, читать не следует. Московские собутыльники ими зачитываются, и что с того? Ситуацию идеологическую легко было проецировать из опыта ситуации художественной: Осип Стремовский считает Энди Ворхола гением, в рассуждениях опирается на его авторитет, и трудно опровергнуть самого Стремовского, если принять, что Ворхол — гений. Однако стоит допустить, что Ворхол — болван, и ситуация упрощается. Они, думал Струев про своих знакомых, полагают, что ситуация неразрешима, только потому, что один профессор так решил и рассказал про это другому профессору. Но разве неизвестно, каким образом приходят мысли в голову нашим профессорам? Ну, сидел дяденька на стипендии у тогдашнего Балабоса или жил на ренту матери-помещицы, страдал, славы хотел, студентам мозги пудрил. Чуть ему оклад прижали, расстроился, написал гневную статью. Набор свойств понятный, умиляться нечему. Все эти книги, решил про себя Струев, всего только пустой набор слов, оправдания бездеятельности и беспомощности. По счастью, Струев не знал ничего о проблемах с финансированием «Современника», о рукописи Чернышевского, выброшенной Некрасовым из пролетки во избежание неприятностей, о мемуарах, живописующих нравы мыслителей той поры, — увы, он бы только укрепился в своей воинственной невежественной позиции. Так называемые проклятые вопросы, думал он, существуют затем, чтобы заполнить досуг болтунов, и решать их никто не намерен. Струев не числил себя интеллектуалом — и, безусловно, таковым не был. Живые свидетельства борьбы умов и взглядов, то, что являлось предметом неусыпной заботы мыслящего человека — т. е. переписка Тургенева с Герценом, или Достоевского с Сувориным, наследие изгнанных философов, его совершенно не интересовали.