Повести, рассказы - Самуил Вульфович Гордон

конечно, давным-давно дома. То-то потешались над ней домашние, увидев, что она вернулась без него.

Особенно изощряется, наверно, зять ее, Годл, веселый бухгалтер с длинным лицом и беспокойными глазами. Этот как пристанет, от него не скоро отвяжешься. Все, должно быть, допытывается, как это она умудрилась потерять своего гостя на такой крохотной станции? Что же тогда в городе-то будет? Ведь она собирается переезжать в город, и, если он там у нее потеряется, Цаля-то, не скоро его Дина отыщет. А может, Дина просто-напросто плохо его искала, Цалю своего, и он, Годл, готов побиться об заклад, что тот до сих пор бродит по полустанку и ищет Дину. Да, шутник этот Годл.

Завтра тот же Годл станет потешаться над ним, над Цалей. В самом деле, разве не смешно, что он сейчас лежит в этой деревенской хате, на чужой постели?

Ходики над изголовьем не давали ему спать. Теперь они так же громко и отчетливо выговаривали в темноте: «Э‑тл! Э‑тл!»

Показалось ему или Этл на самом деле заплакала, стоя с ним в тамбуре? Вообще странно все это — и то, что Этл так внезапно собралась уезжать, и то, что Дине так захотелось проводить ее к поезду. А эти слова: «Я не виновата...» Не хотела ли она этим сказать, что уезжает раньше времени из-за него, и Дина это поняла, но почему-то скрыла от него, от Цали? Почему? Хотела его испытать, посмотреть, как он будет прощаться с Этл?

Почти двое суток ехал он c Этл в поезде, в местечке они тоже виделись каждый день, но ведь между ними ничего такого не произошло... Нет, ему просто показалось, что Этл обрадовалась, неожиданно увидев его снова в купе. Взгляд, которым она его встретила, выражал, скорее всего, то же, что хотела сказать Дина, когда ответила ему в читальне: «Простите, товарищ, вы ошиблись, мы с вами незнакомы», и что, как он понял потом, означало: «Я вижу, вы не знаете девушек из местечка. Наши девушки горды, очень горды. Запомните это».

«Гор-ды, гор-ды», — без умолку твердили теперь часы, а вместе с маятником это повторял про себя и он, Цаля.

То ли крестьянин, у которого он ночевал, почувствовал себя виноватым, не разбудив своего гостя к раннему поезду, и теперь ему придется ждать до вечера, то ли просто пожалел, видя его пришибленный вид, — так или иначе, он сказал жене:

— Дай ему полушубок накинуть. Пойду запрягать.

— Да ты что! В такую морозину! Тридцать верст туда да тридцать обратно!

— Ладно. Шутка, что ли. Слыхала ведь: человек на минутку вошел в вагон и пропал. Дома небось с ума посходили. Ну как, поехали?

— Конечно, поехали, — и он стал натягивать на себя тулупчик, еще сохранивший печное тепло.

— Погоди! — крикнула старуха мужу, когда они уже выехали со двора. — Ты сена-то в сани настлал?

Она вошла в сарай, вынесла оттуда охапку сена и бросила Цале на ноги.

Едва выехали за околицу, как на них накинулся мороз и в мгновение ока так сутюжил сено, что Цале едва удалось выпростать ноги. С полверсты он бежал за санями. Когда он снова повалился на заиндевевшее сено, мужик отпустил поводья, и озябшая лошаденка снова понеслась по снежному полю, волоча за собой широкие низкие сани и зыбкую тень, падавшую от саней, — единственное темное пятно на искрящемся белом снегу во всем поле. Но вот впереди показалось еще одно темное пятно. Лошадь насторорожила уши и с веселым ржанием припустилась навстречу, только комья смерзшегося остекленевшего снега полетели из-под копыт, хлеща по лицу. Встречные сани пронеслись мимо и вдруг, уже отдалившись, круто повернули назад.

— Дина?

Лишь по глазам, по большим темно-серым глазам можно было угадать, что женщина в клетчатой шали, которая сидела съежившись в налетевших санях, — это Дина.

— Ну-ка, молодой человек, — пророкотал Иоэл, — отпустите своего возницу и пересаживайтесь ко мне. Ох и всыпать бы вам...

Когда колокольчики на дуге у буланого снова залились звоном, а светившее в глаза солнце снова принялось смешивать снег с осколками стекла, Иоэл, словно освободившись от большой тяжести, весело подмигнул Дине:

— Ну, что я тебе говорил, а? Но, мой кормилец, но! Беги, пока не отбегался. С плугом в херсонской степи так уже не побежишь. Но!

— Дина, ты слышишь меня?

Дина не отвечала. Она, кажется, и не заметила, как он взял ее руку и переплел ее пальцы со своими.

Иоэл обернулся и покачал головой:

— Ох и порки же вы заслуживаете, молодой человек. Знаете, какой был переполох, когда вы пропали? Ладно, скажем, не успели выскочить, но утром-то почему не вернулись? Проспали поезд? Всыпь ему, Динка, да так, чтобы запомнил. Стесняешься? Я отвернусь. Надери ему уши, он заслужил. Не гляди, что ты из местечка, а он ленинградец. Но, кормилец мой!

Мороз подхватывал прозрачные капельки, катившиеся из Дининых глаз, и превращал их в серебряные шарики.

— Дина, — он прикоснулся губами к ее ресницам, к щекам, — Дина! — Если б не Иоэл, он взял бы ее на руки и шел бы так по белому искрящемуся полю, пока ее губы, милые обиженные губы, снова не сложились бы в улыбку.

— Если бы я знала, что с тобой ничего не случилось...

Это был не ее голос.

— Ну что могло со мной случиться?

— Я думала, что ты... не дай бог... — Тяжело вздохнув, как вздыхают дети, когда наплачутся, Дина положила голову на его плечо.

Она рассказывала, и ни солнце, светившее прямо в глаза с голубого морозного неба, ни сверканье снега на белом поле не мешали ему ясно представлять себе вчерашний вечер и все, что происходило с Диной после того, как ушел поезд.

...Держась за поручень, Дина бежала рядом с вагоном. Потом красный огонек последнего вагона погас в темноте, как гаснет под пеплом дотлевающий уголек, заглох и шум колес, перестали гудеть рельсы, а она все бежала и бежала.

Ее остановил громкий голос Иоэла:

— Дина, а Дина?

Иоэл, видно, не сразу ее узнал, потому что, уже перешагнув рельсы и подойдя к ней вплотную, он переспросил:

— Дина, ты?

— Его нет.