Война внутри - Алексей Иващенко

Монета задумывается. Просто отлично, его картина мира обретает ещё один кусочек. Вот во что верят чёрные монахи!

– Может, и стоит. Скорее всего.

– Я тоже так думаю.

– А мне казалось, что будет больше похоже на проповедь.

– Проповеди уже давно выглядят именно так.

– То есть вы ходите и, как бы так сказать, отправляете как можно больше душ в небытие на короткий период времени?

– Совершенно верно. – Монах постукивает ладонью по ружью.

– А почему ты тогда спокойно в городе сидишь? Почему бы не взорвать сразу завод? Или ещё что-то не устроить?

– Грешен, – спокойно пожимает плечами монах. И наконец выпивает рюмку. Вновь подтягивает к себе бутылку и наполняет опустевший пластик.

– А с Тофу вы что не поделили?

Монах морщится при слове «Тофу».

– Ну, они как бы верят, что люди свалились за прегрешения в ад. Или, скорее, он к нам. – Монах обводит пустой бар полной рюмкой. – И все вокруг должны страдать, тем самым исполняя волю Господа и приближая наше общее спасение. А мы как бы этот процесс прерываем. Известно как. – Он глупо хмыкает.

Монета молча отпивает пиво, переваривая услышанные мысли. Монах, тоже задумываясь, на минуту склоняется над рюмкой. Затем, словно ожив, осмысленно продолжает:

– Давай я тебе эту свою… самую душевную. – Замолкает на мгновение и, обращаясь к небу, странным тоном заявляет (от его слов по телу Монеты бегут мурашки): – Отец наш небесный, шаги наши робкие восстанови! – Поднимает рюмку за археолога, опрокидывает.

Монета тоже отпивает.

С полминуты молчат.

– Так о чём тебе истории? – уточняет старик.

– Обо всём. Что и где ты видел, какие городки, их традиции. О себе – как дошёл до текущей точки в жизни.

– Как дошёл? – Монах хмыкает. – С рождения, что ли, тебе рассказывать?

– Если это интересно.

– Интересно?.. – насмешливо повторяет последнее слово монах и качает головой. – Мне повезло родиться в страшное время – перед Великим Катаклизмом. Из раннего детства почти ничего не помню, знаю только, что мы уже были без особых модификаторов – фабрики загибались, и родители думали лишь о том, как свести концы с концами. Да, именно такой я уже дряхлый, а ты что думал? Кстати, вот тебе информация для размышления: мы сейчас живём в мире имён. Понимаешь? – Окидывает Монету задорным взглядом. – Куда же тебе понять! Ладно, скажу иначе: мы живём в мире мифа, ожившего и свалившегося на голову. Даже больше скажу: мы сами всегда жили в этом мире, только он не был настолько осязаем. Все подводные архетипы, проблемы, страхи – ожили. Представление о мире стало миром. Такая вот чокнутая причинно-следственная связь. Мы живём во сне, вот так даже точнее. Только это не сон твой или мой, а сон всего человечества. Желания и страхи оживают. Пример – ты знаешь, что люди до Катаклизма намного раньше старели. Так? – Монета согласно кивает, видя, что пьяный монах ждёт от него ответа. – А знаешь почему? Потому что человек теперь сам решает, сколько ему лет. Чем старше ты себя чувствуешь, тем старше ты становишься. И мы, – монах обводит круг пальцем перед собой, – всегда чувствуем себя несколько моложе. Хотим чувствовать. Ты знаешь, что человек может воскреснуть из реинкарнатора с новым шрамом? Слышал про такое? Смысл в том, что нечто причиняет тебе настолько сильную боль, что повреждает не только тебя самого, но и твоё представление о себе. – В порыве монах дотрагивается до руки Монеты. – Ты думаешь: «После такой боли я просто не могу воскреснуть целым». Ты даже не думаешь, ты так просто чувствуешь – и бац, у тебя уже увечье! – Монах радостно хлопает по столу, отклонившись назад, затем резко подаётся вперёд и заговорщицки обращается к Мнете: – Понимаешь, о чём я?

– Вроде бы да. Но тогда получается, что мы все должны обладать пси-способностями.

– В каком-то роде ты прав. – Монах радуется, что его поняли.

– Но где же все эти полчища людей, перемещающих предметы силой мысли? Я за всю жизнь встречал только одного псионика, если не считать Тофу, это очень редкий дар.

– Я не говорю, что мы все псионики. Я говорю, что мы все можем ими стать чисто гипотетически. Представим себе человека, не замусоренного предыдущими представлениями, знанием физических законов и так далее. Я думаю, что для такого человека практически не будет ничего невозможного при должном воспитании и стечении обстоятельств.

– Тогда безумцы должны иметь неограниченную власть.

– Безумцы и дети… – Монах задумывается. – Да, в моей теории всё ещё есть дыры. Но, согласись, что-то всё-таки работает.

– Детей не бывает.

– Если детей нет возле тебя, это не значит, что их нет где-то ещё.

Монета сдержанно хмыкает. Монах выливает себе остатки настойки. Судя по всему, это одна из последних его рюмок. Пауза затягивается, и Монета напоминает:

– Ты начал про своё детство.

– Да, точно. Так вот, из раннего детства я помню в основном тёмные подземелья и осыпающуюся с них землю или ещё какую-то гадость. Вой и глухие удары – вух, вух, вух, вух. Потом тишина. – Монах проводит перед собой ладонью, словно показывая гладь. – Сильные, они каждый раз сотрясали наши подземелья. И взрослые – такие сосредоточенные, с каменными лицами, они просто обнимали нас и молчали. Страх, безысходность и вух (пауза), вух (пауза), вух, пробирающиеся под кожу. Сидишь и каждый раз не знаешь, чем это закончится. Мой брат – он был старше и уже понимал намного больше – прожил лет до тринадцати, погиб потом, когда уже и укрытие нашли. Всю жизнь молчал и только рисовал. Он брал любую бумагу – чистую, книжные листы, обои – ему было всё равно – и рисовал, отчаянно и неистово. Клянусь, никогда не видел ни до, ни после такой страсти к работе! И всё, что он рисовал, – это падающие вниз бомбы, схематично, одну за другой – сотни бомб. – Монах выпивает стопку, крутит в пальцах пустую тару, отставляет бутылку, хотя на дне ещё остаётся на один раз. – Постоянно – забредём в пустой дом, ляжем спать, а он нашёл уже какой-то уголёк. Ты просыпаешься – вокруг все обои в сотнях падающих бомб, и он стоит – рисует их. Может, и не ложился даже. А я сначала боюсь, такой, ужасно – и бомб, и брата, и ситуации, жду, прячусь под тряпками, что родители накидали. Мать сидит – глаза наслезённые выкатывает и ничего не делает, вечно её это расстраивало. А как она уйдёт – я бегу к нему, обнимаю, плачу, говорю, что же ты, братик мой, что же ты, поспи, поешь пойди. А он молчит и рисует. Знал я – любит он меня, всю жизнь это знал. Не показывает, но меня, может, последнего только и любит среди всех. Людей. Не прожил он много, истлел от всего этого.

Первые годы с неба шёл пепел, как снег, он сыпался, и ему не было конца. Я даже не знаю сколько – десять, двадцать лет. Подземелья и «вух» внезапно закончились, и мы стали много ходить, вечно куда-то шли. Как вспомню родителей – так это мы и дорога. Дети в противогазах, раньше это казалось страшным. Обломков строений тогда было намного больше, ветра ещё не сровняли всё в это равномерное поле. И мы грабили их остовы. Оставшийся супермаркет мог стать причиной войны нескольких группок людей. Жили в автомобилях, умывались влажными салфетками, родители заматывали нас в клеёнку и приматывали её шнурками к телу. Погода сошла с ума – ураганы, воздух и вода стали одним целым. Часто было холодно, но из-за пси-излучения не наступило полноценного ядерного ледникового периода. Чистая вода стала проблемой – ещё не было таких доступных фильтров, как сейчас. В первый год погибли весь скот и посевы, многие ели даже умерших облучённых животных, умирая от этого только быстрее. Людей оставалось ещё довольно много, честно говоря, их было невероятно много, как я сейчас вспоминаю. Хуже всего было с пси-полем – от него было не укрыться. Я видел стареющих детей моего возраста – безутешные родители баловали маленьких стариков последней едой и умирали вслед за ними. Люди сходили с ума от безысходности, а некоторые забирали перед этим с собой любимых. Я видел много трогательного, того, что растопило бы самое жестокое сердце. Видел и обратное. Наши ужасы становились всё более материальными, складываясь в какие-то общие образы. Тогда мы не знали, но это начинали появляться тени.

Помню, к нам прибилась собака, Ушка. Отец обмотал её клеёнкой, фильтр вырезал из противогаза – соорудил такой себе костюм, как мог. Помогала нам, выжили только благодаря ей – как кто-то идёт, она поскуливает, тихонько так, чтобы не выдать, всё понимала. Пеленгаторов тогда не было.

Был длинный переход – есть вообще нечего. Нам, конечно, не сказали, но мы всё поняли. И она опять всех спасла. Мы с братом думали, что лучше бы съели тогда кого-то из нас, чем её. Он молчал, но я видел это в его глазах. Словно это была не просто собака. – Монах поворачивается и пристально смотрит прямо в лицо Монете, и глаза старика на удивление холодны, выжженная пустота одинокого человека в обмельчавшем мире. По телу археолога идёт дрожь. Монах отворачивается. Повторяет: – Словно это была не просто собака, а то последнее, из-за чего мы всё ещё могли считаться людьми. Как чистый носок, а не пищевая плёнка. Или медленный, спокойный приём еды с семейным разговором. Собака давала нам понимание, что мы ещё можем кого-то любить и спасать. Что у нас нашлись на это силы. Человечность – огромная роскошь. И мы не смогли её себе позволить… Не там, не на той дороге. Честно – до сих пор думаю, что лучше бы мы объедали пальцы по кругу… Уже тогда…