За год до победы: Авантюрист из «Комсомолки» - Валерий Поволяев

У комсомолки Людочки не сложилась личная жизнь. Красивая Людочка, горячая, словно солнце, имела право на счастье – всем казалось, что Людочка может как никто устроить свою судьбу, найти такую пару, что вызовет восхищение у всякой мамы, и она нашла – сына народного артиста… Дело у нее пошло на лад, к свадьбе, сын народного артиста был обаятелен, остроумен, имел свою квартиру – папа устроил, и половину дачи, подаренной ему любящей теткой – художницей, а на поверку оказалось, что он очень капризный, злой и прямо при Людочке пытался волочиться за чужими юбками.

Свадьба не состоялась.

Появился новый парень – застенчивый, черноглазый, в ладной лётной форме с голубыми петлицами – сын дивизионного комиссара, смущавшийся даже того, что простодушная Людочка звала его Вовой. Летчик привозил Людочке зимою мимозу из Гагр, и она, не жадничая, ставила букет в большую вазу и выносила в коридор – запах разносился по всей редакции, сладко дурил головы, Людочке делали комплименты, она рассеянно улыбалась в ответ, щурила красивые близорукие глаза. Конечно, она могла унести букет домой и пользоваться им одна, но в Людочке жила общественная душа, и вся редакция радовалась мимозе.

Дело тоже пошло к свадьбе. Военные люди, нарядная парадная форма, блеск золотых галунов, значки и ордена были в моде, и Людочка, которая хоть и не перешла в отдел к Данилевскому, чувствовала себя военным человеком. Она готовилась стать женой военного.

Они с Вовой уже написали заявление, хотя в загс его еще не отнесли – ждали, когда будет готов черный свадебный костюм жениха, нарядный, с удлиненными полами и замысловатым матерчатым цветком, воткнутым в нагрудный карман, – расписаться и развестись тогда можно было в один день – приготовились к медовому месяцу, но грянула беда. Темной осенней ночью был арестован дивизионный комиссар.

Летчик Вова, чья голова в несколько часов обдалась инеем – он поседел, – проследил за отцом только до Бутырок, далее не успел, да и не смог бы, часто люди, попадая в Бутырки, не выходили из них, – тоже был арестован.

Зареванная, опухшая, с глазами, склеившимися от слез, Людочка кинулась с продуктовым кульком на Лубянку, в ведомство, с которым она иногда соединяла главного редактора, встала в очередь в приемной, но до заветного окошечка, из которого могла получить сведения о Вове, не добралась. В приемную ворвался разъяренный отец Людочки, молча, не говоря ни слова, схватил ее железной рукой и выволок на улицу.

– Больше здесь появляться не смей! – зло прошептал он, громко говорить боялся, – я запрещаю!

Одуревшая Людочка пыталась вырваться из рук отца, и тогда он закатил ей оплеуху:

– Я же тебе сказал – не смей!

Голова Людочки безжизненно мотнулась на плечах, она замерла, закусила губы и покорно засеменила за папашей домой. Дома он дал ей две стопки коньяка, заставил выпить чуть ли не силой, и уложил спать.

Проснулась Людочка уже совсем другим человеком, словно бы у нее никогда не было жениха, арестованного органами.

С полгода она не пыталась приглядываться к женихам, молча страдала, крепилась, перестала подкрашивать губы и использовать карандаш для глаз, подурнела, но потом природа взяла свое – Людочка стала прежней Людочкой.

В поле ее зрения попался Пургин. Пургин хоть и бездомный – до сих пор ночует в редакции и на предложение переместиться в «правдинское» общежитие ответил отказом: «Я здесь на боевом посту, совмещаю работу с домом, в любой момент могу вылететь куда угодно – на войну, на учения, на стрельбы. Останусь пока здесь!» – и от него отстали, больше не трогали, но это ведь временно: человеку с двумя орденами никогда не откажут в квартире. Да потом и сама Людочка – не без крыши над головой, можно было жить у Людочки.

Она стала обхаживать Пургина и неожиданно для себя получила молчаливый отпор. Ничего не понимая, она растерялась, замкнулась. Но это была другая замкнутость, чем, скажем, у Данилевского, который, забираясь в свою раковину, задвигал за собой засов и на все предложения отпереть дверь, выглянуть наружу, дохнуть свежего воздуха отвечал отказом, Людочка из своего нарядного убежища следила за Пургиным и готова была вынестись из него бегом по первому зову.

Но Пургин не звал ее.

– Скажи, Пургин, я красивая? – как-то совершенно откровенно спросила она непреклонного орденоносца.

– Очень, – не замедлил признаться Пургин.

– А я тебе нравлюсь?

– Ну как сказать, – замялся тот, прекрасно понимая, чем закончит разговор Людочка, он мог его воспроизвести даже дословно – словарный запас Людочки ему был известен, – конечно, нравишься. В конце концов, я тоже принадлежу к мужицкому роду-племени.

– Ты из другого рода-племени, Пургин, ты наукой еще не изучен.

– Не моя вина в этом – моя беда, – попробовал отшутиться Пургин.

– Женись на мне, Пургин, – неожиданно тоскующим дрожащим голосом предложила Людочка, – я буду тебе хорошей женой.

Хоть и был готов к такому предложению Пургин, но все равно удивился: слишком уж резко глянул на красивое, чуть припухлое Людочкино лицо, неопределенно помотал перед собой ладонью – он хотел подобрать нужные слова, но не находил их; словарный багаж мигом истончился, баул обвял, стал пустым, слов у него сейчас было меньше, чем у Людочки, и не найдя ничего, он сказал:

– Не могу, Люда!

– Почему? Я буду хорошей женой. Обещаю!

– Ты не будешь со мной счастлива, Людочка.

– Почему?

Пургин выразительно приподнял плечи: зачем же спрашивать, если он не может ответить на этот вопрос. Людочка поняла его жест однозначно.

– Я пойду за тобой, Пургин, куда хочешь. Куда ты пойдешь, туда и я, если тебя пошлют в тьмутаракань, я тихо поеду за тобой в тьмутаракань, если загонят к коми-зырянам, пойду за тобой в снега, в лед, в тундру, если в жару, в огонь – пойду в огонь! А, Пургин?

– Нет, Люда! – тихо и твердо ответил Пургин.

Но Людочка не теряла надежды.

– Пургин, можно я с тобой останусь переночевать в редакции?

– Нет, – у Пургина даже голос изменился, он и предположить не мог, что Людочка может решиться на такое.

– Интересно, а как ты можешь мне это запретить? Вот возьму и останусь ночевать у тебя в кабинете.

– Ну как тебе сказать, – Пургин замялся, лицо у него сморщилось, у рта возникли морщины, которых раньше не было, – помни только, что «злые языки страшнее пистолета».

– Помню, Чацкий, – кивнула ему Людочка, – Грибоедов.

– Ну как тебе сказать, – Пургин почувствовал, что он беспомощен, – переоценил Людочку, думал, что обойдется только знанием ее словарного запаса, а оказалось, этого мало и вообще он неверно рассчитал ситуацию. – Зачем тебе молва, которая может приклеиться? И к тебе, и ко мне. Даже если ты будешь спать в кабинете главного редактора, а я на своем дырявом скрипучем диване, люди нас все равно соединят.