За год до победы: Авантюрист из «Комсомолки» - Валерий Поволяев

– Ты, Федор Ависович, раздели исполнение на две творческие половины, – подтрунил как-то Пургин, – до обеда рисуй кружочки в одну сторону, слева направо, после обеда в другую – справа налево.

– Конечно, – рассеянно кивал Данилевский, – это очень остроумно: до обеда в одну сторону, после обеда в другую. Жуть как остроумно, – пепельно-серое лицо его всегда было усталым, нечесаная, с большой папкой волос голова неопрятна, на плечах белела перхоть, глаза сквозь мутные стекла очков была едва видны.

У Данилевского арестовали соседа наверху, директора завода, выпускающего подшипники, потом ночью пришли за соседом внизу – военным с двумя ромбами в петлицах, важный чином из Главного артиллерийского управления РККА, не щадя сна подъезда, громко топали по лестнице, блокируя возможный побег военного, – впрочем, сна в подъезде и без того не было, люди не спали, чутко ловили каждый звук на улице, не говоря уже о лестничной площадке; у многих были наготове кульки с сухарями и свертки с разными бритвенно-умывальными принадлежностями, – затем взяли соседа по площадке, тихого благообразного старичка с коротко остриженной седой бородой – ветеринара, специалиста по куриным прививкам.

Когда брали ветеринара, в дверь Данилевского грубо постучали – звонок в квартире не работал, закоротило кнопку – из нее вырвалось пламя, брызнуло пороховой гарью на стену, и звонок перестал работать. Данилевский, стараясь унять дрожь в теле и держаться прямо, открыл, в проем втиснулся квадратный, похожий на шкаф, затянутый в ремни энкаведешник в красно-голубой фуражке и глазами-гвоздиками, ощупал прихожую.

– А звонок почему не работает? Нехорошо. Почините! – приказал он, и Данилевский готовно кивнул: да, днем обязательно починим, поставим новую кнопку, эта только что сгорела, еще запах гари не истаял. Энкаведешник сощурил и без того маленькие глаза-гвоздики: – Пойдете со мной. Будете понятым.

До Данилевского не сразу дошел смысл сказанного.

– Куда? – спросил он жалобно.

– В соседнюю квартиру.

Специалист по куриным прививкам оказался резидентом четырех разведок: английской, португальской, японской – это уже как пить дать, Данилевский слышал о четырех арестованных резидентах японской разведки, – и мексиканской, что было уж совсем удивительно: трудно поверить, чтобы у этой страны имелись стратегические интересы в Советском Союзе.

Полагая, что как понятой он имеет право на расспросы, Данилевский не удержался, горьким осклизлым голосом поинтересовался у старичка:

– Вы хоть языки-то знаете? Японский, например?

– Не разговаривать! – резко и зло, как на арестованного, прикрикнул старший энкаведешного наряда – такой же сундук, как и его напарник с глазами-гвоздиками.

Почему-то оперативная работа, аресты, разгребание грязного белья, расстрелы, ковыряние в пепле и мусоре оставляет на этих людях печать – среди энкаведешников, работающих по ночам, Данилевский не видел ни одного хорошего лица – все неприятные, тусклоглазые, злые, а вот среди следователей совсем иные – Данилевский сталкивался и с этой категорией сотрудников, – много вдохновенных, чистых, с благородными чертами лиц.

– Не положено разговаривать! – добавил старший, ковыряясь в дневнике старичка, – он хотел прямо тут же, по горячим следам, в кипящей сметане, среди карасей найти «компру» – компрометирующий материал – какую-нибудь гнусность про товарища Сталина, сомнения в том, что Красная армия не сумеет защитить Советский Союз, если на него нападет страна Орангутангия или Апельсиния, либо невежливые выражения в адрес товарищей Молотова, Кагановича, Ежова и других руководящих вождей – потому сразу и вцепился в дневники – он их взял в первую очередь.

– Знаю только русский, – не обратив внимания на окрик старшего, насмешливо проговорил старичок, – да и то, читая некоторые статьи в вашей газете, прибегаю к словарю.

Старичок держался спокойно, твердо, словно был уверен в ошибке – арест его ошибочный, день-два подержат в энкаведешной каталажке и выпустят, – с достоинством, будто бы жил совсем в ином измерении и все мирское его никак не касалось, сцепил руки на колене.

– Молча-ть! – заревел старший, стремительно рассек пространство чистого уютного кабинета, в котором пахло теплом и книгами, и коротким ловким тычком – у старшего рука была набита – свалил старичка на пол.

Тот поднялся, стер рукою кровь со рта, чуть шутовски, но, не теряя самообладания, поклонился старшему:

– Спасибо! Спасибо за все, что я сделал для России.

Старик был одним из ведущих специалистов в ветеринарии, это Данилевский знал, – не раз выезжал на борьбу с мором, и было чудом, что он возвращался из этих рискованных поездок живым.

– Сволочь английская! – выдохнул старший и снова коротким ударом сбил старичка на пол.

Старичок поднялся опять – он был крепок, вынослив, умел терпеть боль, да потом за свою долгую жизнь испытывал и не такое – выплюнул изо рта осколок зуба и свысока, будто бог, сожалеющее посмотрел на энкаведешника – не энкаведешник жалел его, а он энкаведешника; ошибка то, что энкаведешник, а не он правит бал, завтра все изменится, как не может эта краснолицая низколобая скотина управлять мозгами. А старичок был мозгом, у него голова управляла телом, а не тело головой – того, у кого все было наоборот, старичок жалел. Он жалел энкаведешника.

– Добавьте еще ради справедливости, что я сволочь японская, португальская и мексиканская, – по-прежнему насмешливо, обрызгивая снег бороды пятнышками крови, проговорил старичок, выплюнул на пол вторую половину зуба.

– Пачкаться больше о тебя не хочется, – сквозь сжим челюстей проговорил старший, посмотрел на кулак, – да и руку больно!

Через двадцать минут старичка увезли на глухой машине без единой смотровой щелки в корпусе и надписью «Обувь фабрики “Буревестник” – свою технику, знаменитые «черные вороны», энкаведешники маскировали под безобидные фургоны.

Придя домой, Данилевский забылся минут на двадцать, потом выкрикнул от резкой боли – увидел, как энкаведешник коротким умелым тычком валит на пол не старичка, а его, жалобно застонал и открыл глаза, увидел серый, окрашенный отсветом недалекого огня в холодный воробьиный цвет потолок, тяжелую бронзовую люстру, висящую на цепи, сквозь звенья которой был пропущен толстый витой провод, книжную этажерку, сделанную по специальному заказу – она поднималась до самого потолка и была доверху забита книгами, не сразу узнал собственную квартиру и снова встревоженно вскрикнул. Через несколько минут окончательно пришел в себя и обреченно застонал.