За год до победы: Авантюрист из «Комсомолки» - Валерий Поволяев

В душе продолжала сидеть досада: где же Георгиев, где Пургин, – где вы, люди, шут возьми!

Следом за Яковлевым написал очерк о комбате Копцове, героическом мужике, который, оставшись один в подбитом танке, восемь часов отбивался от японцев, матерился, загонял в пушку снаряды и плевался огнем, чесал из пулемета, наводя страх на самураев, и остался жив – его вызволили свои, – и не только остался жив, но и получил звание ГСС – Героя Советского Союза.

Звание это было еще мало ведомо в стране, хотя понятно было одно – к нему надо относиться с бульшим уважением, чем к ордену Ленина. Впрочем, что оно давало, звание ГСС, кроме почета, никто не знал. А человек, увы, таков, что не только песней и святым духом бывает жив, человеку еще и хлеб нужен. И вода, и тепло, и крыша, и еще тысяча других вещей. Есть ордена, которые гарантируют, например, получение жилплощади.

Очерк о капитане Копцове был вывешен в редакции на Красной доске – на эту доску прикнопливали лучшие материалы каждого номера. Главный, уезжающий по вызову на Старую площадь, в ЦК, увидел в коридоре Данилевского, и как ни спешил, а все-таки остановился и пожал ему руку:

– Ну, Федор, ты даешь! Ты пишешь все лучше и лучше! А что Георгиев? – вспомнил главный уже на ходу, оторвавшись от Данилевского.

– Нет Георгиева, – пробурчал шеф военного отдела, – пропал Георгиев!

Главный махнул рукой:

– Ну это твои дела, сам разбирайся. А материалы давай, давай! И побольше! В ЦeКa нас за твои материалы хвалят!

Хотел было Данилевский сказать, что дырку, образовавшуюся в отделе, надо бы залепить – хотя бы временно, – а главного уже и след простыл: хотя и говорят, что начальство не опаздывает, а задерживается, задерживаться главный не имел права, это могло стоить не только портфеля – головы!

Данилевский решил вечером побывать у главного, решить вопрос – пусть откуда угодно переводит людей, из отдела информации, комсомольской жизни, рабочей молодежи, – откуда угодно, но орудийная брешь должна быть заделана. Протер пальцами мутные очки, дохнул на них дымом и снова протер и пошел к себе в отдел писать очередной очерк. О красноармейце Пономареве.

Хватит писать о командирах, белой кости армии, надо писать о простых людях, – иначе Данилевского обвинят в перекосе, – о вчерашних трактористах и слесарях завода АМО, ставшего автомобильным заводом имени товарища Сталина, – без бойцов одни только командиры войну не выигрывают.

Он попробовал себе представить Халкин-Гол, рябую строптивую воду, сухую колкую траву, ставшую от жесткого солнца хрупкой, как фарфор, будто бы сгоревшей до корня, от одного только прикосновения она превращается в пыль, голые складчатые сопки, покрытые душистым чабрецом и резкий жар висящего над самой головой светила. Данилевский даже ощутил, как у него покалывает припекшие лопатки, противный ручеек пота медленно ползет по спине – он входил в образ, халхингольская картина сделалась зримой; зримыми, как при превращениях потустороннего мира, сделались печеные лица красноармейцев, он увидел их белесые гимнастерки – совсем седые и ветхие от пота, соль ведь съедает материю, как кислота, – ободранные приклады винтовок, горячий металл танков: на броню плюнешь – шипит, будто разогретая сковорода.

Все было зримо, осязаемо, предметы можно было потрогать рукой, Данилевский схватил перо и начал писать.

Он писал о трех бойцах, очень разных – это были не «три танкиста, три веселых друга», а совсем другие люди, земные, мясные, костяные, уязвимые, без стальной закваски комбрига Яковлева и комбата Копцова. Они находились в дозоре, когда на них наваливались японцы. Данилевский энергично сжал левую, не занятую пером руку, стиснул зубами трубку, поработал пальцами, стараясь завести себя, почувствовал под мышками холодок – и впрямь показалось, что к нему подползают японцы.

Раскурив трубку, громко пыхнул дымом, отодвинулся вместе со стулом от стола, скребнув ножками по полу, потом придвинулся – ему важно было поймать звуки опасности, движения, услышать испуганное дыхание солдата, возродить – точнее, родить атмосферу той ночи – для этого нужно было какое-то внешнее воздействие. А вообще вдохновение – штука сложная, оно рождается сердцем, душой. Чтобы написать очерк о красноармейце Павле Пономареве, надо понять его нутро, влезть в его гимнастерку, подержать в руке его винтовку, на ступни натянуть его ботинки, окольцевать ноги его пропахшими обмотками.

Информация, которой располагал Данилевский, была суха, скупа и сера. Три «с», дальше некуда по газетному делению: суха, скупа, сера. С Пономаревым находились двое однополчан, вялых, не готовых к войне и закончивших свой путь на этой земле бездарно: красноармейцы Власов и Абросимов решили сдаться врагу, подняли руки и пошли к японцам.

Японцы убили их. Возможно, с испуга – в поднятых руках ведь могли быть гранаты. Пономарев, увидев, что славные однополчане ткнулись лицами в землю, открыл стрельбу из винтовки. Вскоре винтовку у него заклинило. Тогда он стал швырять в самураев гранаты. Когда кончились гранаты, изловчился, добыл арисаку, отстрелялся из нее и уполз в ночь, к своим. Японцам так и не удалось его взять.

У Данилевского был хороший вкус, он не признавал материалов, наполненных водой, – а в печати часто появлялись статьи, наполненные водой по самое горлышко, под завязку – с красотами, описаниями природы и ненужными душевными переживаниями: все это – принадлежность литературы, прозы, какой-нибудь дамской стряпни, а не журналистики. Журналистика должна брать другим – фактом, убедительностью, проникновенностью, – он написал очерк о Пономареве и очерк не понравился ему – был сух, имел вялую мускулатуру и слабонькое дыхание. Сморщившись, Данилевский начал ковыряться в папке: что еще тут есть? Нашел фотографию сержанта со скуластым костлявым лицом, повертел в руках: кто таков?

Может, этот «джентльмен» из подворотни – бывший, естественно, – сгодится для очерка? К куцему повествованию о Пономареве надо было добавить еще что-то. Данилевский вслух прочитал фамилию, карандашом написанную на обороте.

– Пра-со-лов.

Этот «джентльмен» с четырьмя треугольниками в бархатных петлицах двое суток просидел на горе Ваив-Наган, не вылезая из сгоревшего танка, успешно отбивался от самураев из пулемета. Уложил полроты японцев… Данилевский сердито запыхтел трубкой – ну как влезть в душу этого Прасолова, как понять его – он что, совсем не спал, находясь в танке? Не хотел спать? Но двое суток – это двое суток.

Значит, нервы у него были натянуты, как волосяные струны на скрипке – тронь чуть сильнее, неосторожно, и они лопнут, на нервах он, похоже, и держался. Данилевский поработал пальцами свободной руки, раздражение, возникшее в нем, не проходило, он подумал, что становятся обидчивым, а обидчивость, как известно, – признак старости.