Серпантин - Александр Мильштейн

— Сельдик, тебе ли не знать, где я работаю?

— Не, ну ты же был когда-то этим...

— Ну, ну?!

— Санитаром леса...

— Рэкетиром, ты хотел сказать?

— Да не, Ман, чё я, совсем? Всё давно и неправда... Да это слово теперь вообще никто не употребляет. Крыша и крыша...

— Какая, блядь, крыша! — сказал Манко и ударил кулаком по прилавку.

— Ман, чё ты разбушевался? Ну, пусть будет рэкет... Эй, эй, постой... Рэкет по-английски — это «рассеянный образ жизни»... Я тебе клянусь... Мне недавно сказали, я тоже не поверил, в словарь посмотрел — правда...

— Сельдик, мы не в Чикаго. Причём тут английский? Вместо того, чтоб спасибо сказать... Ну ешь тут, травись на хуй...

— А я и ем и пью, — сказал Сельдик, отправляя в рот второй бутерброд, — и чё? А тебе нервы надо лечить, Ман, а не желудок. Я так думаю, что ты в санаторий едешь?

— Я сонный, Сельдик, а то бы я тебя устроил в санаторий... Ладно, хватит бузы. Мне передавали, что ты хочешь промзону выкупить. Я через три дня вернусь и перетрём.

— Лады! Не обижайся, Ман. Я просто не врубился, тоже ведь не спал, вхожу, смотрю — Ман, как вроде за старое взялся...

— За какое старое, Сельдик, ты что, с ума сошёл?! На вон, попробуй, у неё даже пиво скисшее, как будто она туда мочу заливала.

— Бабе трудно отлить в бутылку, Ман, согласись.

— Ну, может, ты и прав. Просто тёплое... Ладно, Сельдик, мне туда, а тебе обратно. До скорого.

Манко отхлебнул из купленной на заправке банки газированный напиток «живчик» и включил проигрыватель. Когда начался припев, он стал подпевать: «Райзен, райзен, зэеман райзен, йедер тут дас ауф зайне вайзе!»[1]

Незадолго до отпуска секретарша по его заданию перевела песни, а потом ещё и переписала все тексты по-немецки, но русскими буквами...

Нога каждый раз сама собой нажимала на газ, и хаммер бросало вперёд...

Казалось, его сейчас завертит в огненном смерче...

Манко обязательно ставил «Раммштайн», когда вёз кого-нибудь в первый раз.

Хотя он знал, что ни один человек не в силах понять то, что чувствует он в этот момент...

Человек может восторгаться — вполне искренне — скоростью, внутренней отделкой его «броневика», да и самой по себе музыкой...

Но ощутить это в целом никто, кроме него, не в состоянии...

Манко это особенно ясно осознал, когда вёз своего бухгалтера.

Врубив «Раммштайн», Манко стал искоса следить за выражением бухгалтерского личика...

Оно было непроницаемо! Бледный мерзкий мозгляк в круглых очочках...

«Пиздец?» — спросил Манко. «Простите? — сказал бухгалтер. — Нет, я просто не понял, что вы имеете в виду? Машину, музыку, ситуацию с малыхинским тендером?»

Манко сразу стало так тоскливо, что он чуть не сказал: «Уволен».

Он еле сдержался, вспомнив, что бухгалтер в последнее время стал выполнять ещё и функции сисадмина, и подыскать ему замену, да за такую зарплату...

— Эту музыку, — сказал Манко, — я дома не слушаю. Только в машине.

— Понятно. Хорошая музыка. Очень, — закивал бухгалтер.

— Что тебе может быть понятно? Ты вообще помнишь, что Ленин сказал?

— Нечеловеческая музыка. Правда, он это сказал про другую...

— Да что ты говоришь! А я и не знал, — засмеялся Манко. — Так вот: дома я слушаю ту же, что и Ленин. А эту только в машине. Ладно, проехали, — сказал Манко и, выключив «Раммштайн», пропел, подражая Элвису: «Love my tender...»

Бухгалтер попробовал изобразить на лице улыбку...

Манко подъехал к флигелю на территории «Литфонда», который снимал, в принципе, не он один... Но соседей он почти не видел, а может быть, и не было уже никаких соседей... Накануне он о них подумал, когда эта тварь, кончая, стала орать... Где он её подцепил, он уже толком и не знал... На набережной? Или прямо в море?.. Загарпунил?..

Нет, загарпунил он её, уже дотащив до кровати...

Все дни перед этим Лёня не то маялся, не то мялся... Зачем-то даже вызывал сюда секретаршу... Алёна приехала, он сводил её в Тихую Бухту, трахнул по пути... И как-то быстро она ему надоела... К тому же сильно обгорела, так что и трогать её на следующий день нельзя было... Глядя, как она сидит, положив ноги в воду, на песке, под зонтиком, Манко вспомнил клип... Бека, кажется... В котором к человеку на курорт являлся его письменный стол — прямо на пляж... А в офисе, наоборот, в это время ходили в плавках и ластах... Тупая такая перестановка, да... А потом ещё тень по улице шла вертикально, а человек, наоборот, полз по асфальту...

Манко услал Алёну обратно в Харьков...

А вчера, или, точнее, позавчера... Потому что вчера Манко проснулся под вечер и отмокал в море, пока не стемнело... С удовольствием вспоминая это ощущение... Когда после шашлыков, вина и ночного купания... Которое само по себе осталось в памяти... Белым треугольником... Мелькавшим в глубине...

«Блядь, она хорошо ныряла... — вспоминал он, — след от купальника... Плыл в глубине, как электрический скат... Или отражение чайки...»

Он ловил её руками, она ускользала...

Поймал только, когда приземлились...

Как медведь лосося... в горной речке...

И потом, когда они шли в обнимку... Он всё время лапал её большую грудь... И казалось, что он тащит под мышкой огромную рыбину-блядину... Белугу-касатку...

Нет, это она его называла «касатиком»...

Вообще она была чудная — как будто пришла пешком из довоенной фильмы...

«Что же ты не нырнул за мной, касатик? — сказала она на берегу. — Моё тело было из тех же букв, что твоё лето...»

«Странные слова говорила... Сумасшедшая баба... Но при этом тело у неё такое, что... Не, давно такого не было... Просто русалка, блядь...» — думал Манко, счастливо потягиваясь...

Он шёл по выжженному солнцем парку «Литфонда» к калитке, которая вела на набережную...

И вдруг заметил в стороне от тротуара — на рыжем газоне — белую фигурку...

Доплер стоял, прислонившись к чёрному стволу с таким неприкаянным видом, что Манко — вспомнив к тому же, как прождал его накануне битый час в кафе — думал было теперь пройти мимо...

Но всё же сказал: «Здравствуйте, Пётр Григорьевич. Как ваши дела?»

Доплер ответил не сразу. Он посмотрел на Манко затуманенным взглядом, начал было что-то говорить, но ничего не сказал.

— Ну, я пойду, — сказал Манко, — простите.

— Постойте, — сказал Доплер, — можно, я с вами... Немного пройдусь?

— Конечно, — сказал Манко, — а где Лена?

— Лена... Лена, Лена, Лена... — Доплер на ходу похлопывал себя сухой веточкой по белой штанине.

— А Лены больше нет, — сказал он, — или меня больше нет, если угодно...

— Чего это? — удивился Манко. — Мне это не угодно. Её нет, так может ещё и к лучшему... А вы есть, Пётр Григорьевич. Рассказывайте, что произошло? Я, между прочим, депутат, так что мне вы можете всё говорить...

— Я шёл по набережной, — сказал Доплер голосом, который показался Лёне каким-то театральным, жеманным... Впрочем, он подумал, что слышал такой голос ещё и у тяжёлых больных...

— ... в том месте, где стоят палатки, знаете, за холмом, на холме... Несколько штук... Вот туда я забрёл, и увидел, как она...

— Что? Мне вы можете всё говорить, как врачу...

— Совокуплялась...

— С кем?

— Он подходил к нам несколько дней назад... Огромный парень — больше, чем вы... Такой, знаете... Спортсмен...

— Ну да, знаем мы этих спортсменов...

— Сексуальные фантазии вообще довольно банальны, так что это всё вполне естественно... Сначала я даже подумал, что на это не стоит обращать внимание... Молодая девушка, вы понимаете... Не нагулялась... И пусть уж лучше с этим... Живым воплощением... Чего? Я даже не знаю, чего... Воплощением плоти... У меня мысли путаются... А потом я понял, что где-то в этом месте... жизнь кончилась.

— Да вы что, Пётр...

— Нет, нет, не перебивайте меня... Я стоял и смотрел с такой возвышенности, как они там лежали и ласкали друг друга... Я наблюдал очень долгий куннилингус... Прямо как в зоопарке, а потом и коитус... Который едва не случился на берегу... Но вокруг уже были люди... И она потащила его за руку в море... И там они это делали, стоя по пояс, она на нём сидела... Я всё видел с холма... А потом снова лежали на берегу, и он её ласкал... Огромное тело, я видел, как играют мускулы на его спине... Анатомический театр... Краски: жёлтая, коричневая, лимонная... Немного лиловой... Всё это под открытым небом... И знаете, что я почувствовал?

— Пойдёмте к ним, — сказал Манко, — я навсегда отобью у этого «спортсмена» охоту...

— Я почувстовал, что это — и моё тело тоже... Понимаете? А я смотрю на это со стороны... Меня уже нет... Потому что я за это время так к ней... Что в ней теперь больше Доплера, чем вот в этом, — он взял двумя пальцами рукав, поднял свою руку, отпустил, и она безвольно упала вниз...

— Пошли, пошли, — сказал Манко, — потерпите ещё минутку, сейчас вы всё это забудете...

— Нет, — сказал Доплер, — я не забуду. И мы туда не пойдём, ни-ни...