Марта из Идар-Оберштайна - Ирина Говоруха

на утилизацию, третьи остались в аду.

От вокзала шесть километров вверх шли пешком под градом нескончаемых ударов. От стука колодок поднималось тревожно-тоскливое эхо. Несколько десятков, не выдержав издевательств, навсегда остались на обочине.

Василий незаметно поглядывал по сторонам, но видел лишь караван испуганных женщин и мужчин, растянувшийся от станции. Спины, лопатки, затылки и узкие одинаковые плечи. Черные, белые, рыжие и абсолютно белые волосы. Они брели по щиколотку в снегу, и тот забивался в их нехитрую обувку. Здоровые, выспавшиеся, гладко выбритые и вкусно позавтракавшие эсэсовцы пинали в самые уязвимые места. Кого-то в солнечное сплетение, кого-то в коленную чашечку, кому-то выводили из строя глаза. Падающих добивали. Плачущих игнорировали. Боящихся пугали еще больше. Удар ногой в нижнюю часть тела не считался за удар.

Охранник с рыжими усами поглядывал на часы и плевал в спины идущим. Когда закончилась слюна, стал травить собаками, видимо, берег руки. Возмущался, что выбились из графика и идут уже второй час. В этот момент небо приподнялось на локтях, туман треснул ровно посередине, и заключенные увидели лагерь, окруженный пологими холмами. В самом начале находились приличные бараки, по всей видимости, для охраны, далее – каменное здание администрации и главные ворота. Те напоминали беззубую пасть, и кто-то еле слышно шепнул: «Отсюда выход один – через трубу крематория».

Справа и слева вилась колючая проволока, по которой бежал, струился, ластился электрический ток. Пленных завели в предбанник, приказали раздеться и сдать оставшиеся ценности. Наивные пытались спасти какие-то пуговицы, карточки, нательные кресты. Василий только улыбался, понимая, что никакой, даже самый толстый, кусок золота не способен сохранить сбереженное в душе. После этого всех обрили, не оставив ни единого волоса, и люди перестали узнавать друг друга. Оказалось, без завшивленных шевелюр у всех одинаковые лица с заостренными носами, тоскливыми глазами и опущенными уголками губ. Далее пришло время водных процедур. Несчастных загнали под контрастный душ, и из кранов попеременно забили то кипящие, то ледяные струи. Выдали полосатое тряпье, присвоили шестизначный номер, и с этого момента не стало Александра, Юрки и Ивана. Марины Петровны, Танечки и Серафимы. Вместо имени – комбинация из шести безликих цифр. Василий засунул руку в карман и обнаружил клочок бумаги с нацарапанным именем Мишель-Патрик-Николя. Роба, по всей вероятности, принадлежала отмучившемуся французу.

Новичков выгнали в эпицентр распоясавшегося февраля, построили во внутреннем дворе у «стены плача» и приказали не шевелиться, а посмевших размять затекшую шею или почесать под коленом приковали цепями на несколько дней. Плац для построения тянулся вглубь на долгих двести метров и служил орудием для надлома духа. На нем оттачивали психические атаки и ломали о колено волю. Вышибали жесты, привычки, походку, голос, манеру вскидывать голову и говорить любимые словечки, типа «японский городовой» или «я есть хочу, как Филиппок учиться». Выстраивали в любое время года после одиннадцатичасового рабочего дня, затевая бесконечные переклички и фиксируя мертвых и живых.

Оставшихся отвели в барак. В длинном ледяном помещении не оказалось ни нар, ни столов, ни стульев, лишь бетонный пол, кое-как прикрытый тощими тюфячками, и разъедающий ноздри карболовый запах. Люди для согрева сбились в кучу и простояли так до самого заката. Без обеда, ужина, хоть какой-то ясности и воды. Вечером по команде Auflegen[38] улеглись впритирку, а свернутую одежду убрали под голову. На каждом тюфяке разместились по четыре человека.

Луна удалилась за ширму, и наступила первая проклятая ночь. Мучительно хотелось курить и дышать кислородом, а не потом, мочой и густой гуашью. Неожиданно в Василии проснулся не то вызов, не то авантюризм. Стало интересно, как будет дальше и где находится его собственный порог. Душа приняла вызов, грациозно выпорхнула из тела и присела на проводах. Он подмигнул:

– Теперь действуем раздельно? Ты выше, я чуть ниже. Ты впереди, я за тобой?

Она показала ему знак согласия и отправилась чаевничать к Богу.

В селе все шло своим чередом. Первые петухи, вторые, третьи и молитвы хозяек. Чугунок паренной всю ночь репы, блинное тесто, постный борщ. Приготовление мухоморного молока для навязчивых мух. Заутренняя, заупокойная, заунывная песнь ветра. Ожидание писем и истошный вой при виде похоронки. В такие минуты женщины собирались в одном, обозначенном кем-то сверху доме и хором оплакивали отошедших мужей, сыновей, братьев. Галя, всякий раз наблюдая маршрут почтальона, радовалась. Тот обходил их дом стороной, и его полная сумка бед лично к ним не имела никакого отношения. Все испачканные чернилами картонки предназначались Гребельковым, живущим возле гребли, Куркулям и Максимковым.

Свекор сына считал погибшим и говорил об этом в открытую. Приводил в пример соседей, регулярно получающих треугольники:

– А нам ничего. Ни единого слова. Ни одной строчки. Поэтому крепитесь, бабы. Чует мое сердце, нет его в живых.

После этих слов женщины начинали заламывать руки и тоненько подвывать. Он чертыхался и сосредотачивался на колке дров. Галя стояла по правую руку, проворно складывала поленья и умоляла забрать свои слова обратно. Со временем все свыклись с подобной мыслью и заказали за упокой панихиду. Положили на канун хлеб и постное масло, чтобы покойный не голодал на том свете. Стояли во время службы с зажженными свечами, а по окончании моления тушили, резюмируя: любая жизнь так же когда-то погаснет, как и пламя свечи. Стали подавать его имя на вселенских субботах вместе с действительно умершими дедами и свояками.

В тот день в село пришли сразу три извещения и, кажется, кричали даже дымари. Из утепленных сеном будок выползали собаки и затевали свои персональные истерики: катались по земле и выли, запрокидывая бестолковые морды. Свекровь вышла во двор, прикрикнула на псину и отправилась к соседке помогать горевать. Галя осталась на хозяйстве и решила помыться. Достала из печи горячую воду, разбавила в корыте и плеснула на плечи, грудь, низ живота. В этот момент скрипнула дверь и вошел он, такой видный, интересный, непостижимый. Мужчина давно к ней присматривался и подавал недвусмысленные знаки. Находился поблизости во время службы в Лазареву субботу, консультировал, как правильно прогревать ульи на Теплого Алексея, и плечом к плечу трудился у соседей на толоке.

Женщина стояла перед ним нагая, разгоряченная и без смущения смотрела в упор, призывая к решительным действиям. Толстая коса доставала до середины бедер, на треугольнике волос блестели прозрачные капли, а тяжелая курносая грудь вздымалась в разрез с дыханием. Он, не в силах больше сдерживаться, развернул купальщицу спиной, прикусил мочку и овладел.

Игриво трещали дрова старой яблони, рисуя искрами первозданный хаос. Галя отдавалась с жадностью и бесстыдством, будто кому-то мстила. Он с трудом удерживал ее скользкое тело, рычал, лавировал, толкался и периодически сбивался с ритма.