Лилии над озером - Роксана Михайловна Гедеон

сопротивлялась, но и не смотрела в его сторону.

- Вы отменный лекарь, - нежно и негромко сказал он ей. - Но можете ли вы врачевать души, Аврора?

Сверкнув глазами, она высвободила свою руку:

- Вашу душу не излечит никто!

Это было похоже на ссору, на то, что Аврора ожесточена. Однако уже через пару дней я почувствовала изменения в их отношениях. Девушка, кажется, смягчилась; по поводу или без, но она снова часто оказывалась в его комнате, и мне довелось однажды увидеть - снова из-за двери - что, как только Аврора склонилась над графом, он сильно рванул ее к себе. Она, кажется противилась, но затаилась, не вскрикнула. Послышались звуки возни и поцелуев, потом все стихло, но эта тишина мне вовсе не понравилась. Я ожидала, что, может быть, Аврора сама прервет все это и выбежит, но их объятия затягивались и становились все более страстными. Поэтому я быстро отошла в сторону и громко затопала ногами, изображая идущую.

Они отпрянули друг от друга и, когда я вошла, вид у них был вполне благопристойный… если не считать слишком румяных щек и растрепанных кос Авроры и слишком частого дыхания Буагарди. В глазах последнего было какое-то лукавство, и мне оно не пришлось по вкусу.

- Аврора, - сказала я повелительно, - прошу тебя, оставь нас.

Она попыталась улыбнуться.

- Мама, но что такого ты можешь сказать господину графу, - такое, что мне и слышать нельзя?

- Будь любезна, дай нам поговорить, - повторила я.

Она вышла, метнув на меня довольно-таки разгневанный взгляд. Граф из почтительности попытался было подняться, но я жестом остановила его.

Придвинув к постели стул, я села. И сказала так мягко и доброжелательно, как только могла:

- Господин де Буагарди, надеюсь, вы понимаете, что дальше так продолжаться не может.

Он молчал, глядя на меня.

- Аврора еще так молода. Я ответственна за нее. И я бы хотела, чтобы к ней относились с уважением.

- Она так хороша, - сказал граф с улыбкой.

- Верно. Я полагаю, сударь, вы благородный человек, а потому убедительно прошу вас уважать красоту и наивность Авроры. Она еще ничего не понимает в жизни.

- На мой взгляд, госпожа дю Шатлэ, мадемуазель прекрасно разбирается в вопросе, о котором идет речь.

- Опасная рыцарственность, сударь.

- Где нет опасности, там не может быть и рыцарственности, - галантно заметил он.

- Поскольку вы знаете толк и в том, и в другом, - заключила я, - давайте оставим риторику и поговорим серьезно.

Я чувствовала, что делать предложение, обручаться с Авророй он не намеревается. Это оскорбляло меня. Видимо, оскорбляло и Аврору - потому и ее отношение к графу было таким неровным. Если бы он хоть раз дал понять, что готов взять на себя обязательства по отношению к ней, я никогда не затеяла бы этот разговор. Но я ничего такого не слышала и просто обязана была вступиться за воспитанницу. Ей трудно с ним - искушенным, остроумным, вкрадчивым. Я должна уберечь её от нее же самой. Черт возьми, нельзя же допустить, чтоб ее жизнь была погублена!

Я уже строже произнесла:

- Уверена, сударь, что вы человек чести. Вы, кроме того, находитесь под нашим кровом. А посему я хочу услышать от вас только одно.

- Что?

- Вы перестанете тревожить мадемуазель Аврору. Иначе… видит Бог, иначе я буду вынуждена обратиться за защитой к своему мужу.

Буагарди внимательно смотрел на меня. Потом тяжело вздохнул.

- Мадам, я…

- Ответьте мне, да или нет?

- Да.

Подавшись ко мне, он произнес:

- Я уважаю вас и вашу семью. Я солгал бы, сказав, что не уважаю Аврору. Может быть, я даже… люблю ее. Однако, как бы там ни было, вы правы. Я не имею права продолжать.

- Вы и так уже достаточно её скомпрометировали, - сказала я сухо. - Вся ваша переписка очень похожа была на любовную.

- Бог свидетель, мадам, я этого не хотел.

Он говорил серьезно, но вид у него был унылый. Я снова захотела спросить, что же ему мешает жениться? И снова сдержалась. Видимо, здесь замешаны соображения о чести рода. Древность имени не позволяет ему сочетаться браком с девушкой невесть какого происхождения. Поэтому, чтобы не слышать унизительных для Авроры откровений, я не стала расспрашивать.

Буагарди некоторое время молчал, хмуря брови. Похоже, принять решение ему было очень нелегко. Заподозрив, что он колеблется и, может быть, планирует, как докучать Авроре втайне от меня, я уже готова была снова воззвать к его аристократической чести, но он вдруг произнес:

- Черт… как же я мог забыть…

- О чём вы?

- Там, в левом кармане моего сюртука, - там письмо… Герцог дю Шатлэ передал его вам, когда мы были в Пен-Лан.

Я чуть не вскочила с места:

- Письмо герцога? Он знал, что вы окажетесь в Сент-Элуа?

- Нет. Я и сам не знал, что меня сюда занесет. Но я отправлялся в Морбиган, стало быть, в ваши края.

Буагарди усмехнулся, будто что-то вспомнив:

- Герцог писал вам на лафете пушки, мокрый по пояс… Ох и холодная выдалась тогда ночка!

Не дослушав, я стала шарить в карманах графского сюртука и вскоре нашла смятое, неопрятное письмо. Строчки были неровные, видимо, чернила так и брызгали из-под неочиненного пера. Ясно было, что создавалось послание в бивуачной обстановке… Не сумев скрыть от Буагарди своего волнения, я поспешно развернула письмо и стала читать - оно начиналось не с приветствия, а со слов «черт возьми».

«Черт возьми, Сюзанна, этот ваш побег из Белых Лип - глупейшая из всех ваших выходок, которые вы когда-либо совершали. Только самая безрассудная женщина могла подвергнуть такой опасности и себя, и своих детей. Разве не говорил я вам о заложниках? Мадам, я готов умолять вас на коленях: уезжайте из Сент-Элуа, не теряя ни дня. Если вам безразлична собственная судьба, задумайтесь о детях - их тоже могут арестовать, синие не щадят детей.

Что касается причины вашего ухода, то, к сожалению, у меня сейчас нет времени давать подробные объяснения.

Я лишь могу повторить, что люблю вас, что безмерно благодарен вам и что нас разделило нынче сущее недоразумение.

Уезжайте, приказываю вам, уезжайте в Белые Липы. У меня больше нет возможности вам писать.

Александр»

.

В этом письме не было ни слова о том, что волновало меня больше всего, а