Шайка светских дам - Людмила Варенова

А он не знал. Чтоб она провалилась, эта Алла!

* * *

— Чего трясёшься, дохляк?

— Так б-б-боюсь…

— Правильно делаешь.

Три месяца, всеми забытый, отсидел Аркадий Семёнович Волынов в следственном изоляторе. Только раз пришёл нанятый Лизочкой адвокат — сообщить о том, что он, Аркадий Семёнович, отныне в браке с гражданкой Елизаветой Волыновой не состоит. Развелась с ним Лизочка.

И вдруг:

— Волынов! На выход. С вещами.

От свежего воздуха стало скверно, голова закружилась, привык к густой спёртой вони. В «Газели», куда его засунули внезапные «освободители», пинком задвинули бедолагу в дальний угол — воняет очень.

Везли за город, не завязав глаза, в открытую. Значит, отпускать не собираются, сообразил Волынов. В тюремной жизни сообразительней стал. Быстро научился понимать, что к чему. Конечно, и этим про сучку Аллу узнать захочется. Почему ж только не поверили, что он ничего не знает? Ничего. Теперь главное, чтобы подольше так думали. Дольше молчишь — дольше живёшь. Он что-нибудь придумает. Наврет. Выкрутится, сбежит. Небось накормят, помыться дадут. Да, надо обязательно просить, чтоб накормили и дали помыться.

Ободранные комнаты ветхой дачи дышали гнилью и сыростью. Тут давно уже никто не жил. Это художника расстроило. Привезли в нежилое, стало быть, недолго собираются расспрашивать. Ничего. Он теперь крепкий орешек. На испуг его не расколешь, да и мордобой он терпеть научился. Пока везли — придумал. Есть у Аллы, есть любимая старая тетка, никто про неё не знал. А он узнал случайно, когда телеграмма пришла. Ну и пусть тетка померла. А на могилку-то Алла всё же ездила. Не может быть, чтобы там, в деревне этой, никто про нее не знал. А и не знает, так и фиг с ней. Пока эти все проверят, все времечко пройдет. И времечко это он даром не потеряет. Придумает. Выкрутится. Сбежит.

А «освободители» вроде ждали кого-то… И впрямь, такие мордатые мальчики сами вопросы, не решают. Ихнее дело — доставить и охранять. Да, явно ждут кого-то. Явно.

И кто-то ждать себя не заставил. Машины подъехавшей художник не видел — на полу сидел, в уголке прижавшись. Только тихий шорох шин услышал. Что, хозяин приехал?

Прибыли двое. Мужчина был старый, худой, жилистый, с гнусным холодным взглядом. А женщина молодая, красивая. Художник Волынов толк в женской красоте понимал. Такая телка вполне моделью могла быть, хоть на подиуме, хоть на картине. Снизу в глаза ему бросились красивые ноги. И фигура ничего, стройная. Дорогая одежда. Очки в даже на вид холодной оправе на загорелом или просто смуглом удлинённом лице с гладкими чертами. Идеальные щеки. Идеальный рот. Идеальный подбородок. Идеальная шея. Глаза почти не видны — очки-то дымчатые, но наверняка тоже красивые. Холодная, красивая и жестокая стерва. Очень красивая. Такой же тип, как его Лизочка. В такую женщину он мог бы влюбиться. Там и тогда, в прошлой жизни. В которую ему теперь не вернуться, нет, не вернуться.

Художник Волынов вспомнил, как он теперь выглядит и пахнет. Ему захотелось спрятаться. Превратиться в букашку и заползти куда-нибудь под пол. Букашке все равно, как она пахнет и выглядит. Букашка ест себе труху под полом и никого не боится и не стыдится. Сука Алла. Всё из-за неё. Да если б он мог до нее добраться, сам бы порвал на мелкие клочки! Неужели они этого не понимают? Художник начал всхлипывать. Жалко было себя нестерпимо.

Мужчина и женщина молча рассматривали его именно как букашку. Наконец мужик открыл рот, похожий на узкую длинную щель.

— Ну? — спросил он у «шестерок».

— Говорит, что ничего не знает, сука!

— Ага.

И снова тишина и молчаливое разглядывание. На этот раз нарушила молчание женщина.

— Не выдержит, — коротко бросила она.

— Ну и наплевать, — так же коротко ответил мужчина.

По его знаку «шестерки» подхватили художника под руки, водрузили на замызганный топчан. Морща носы, придавили руками и коленками. В руке женщины блеснул шприц.

— А-а-а! — закричал Аркадий Семёнович.

— Не кричи. Больно тебе не будет, — спокойно сказала она.

И он замолчал и только смотрел, как завороженный, на это красивое безжалостное лицо, склонившееся над ним. Мона Лиза, вспомнил он, она похожа на Мону Лизу. Только Мона Лиза — тёплая. А эта — замороженная, как треска в супермаркете. Господи, бывают же такие отродья!..

Спрашивали его по очереди. То щелеротый, то женщина. Спрашивали всё про то же. Где Алла? Где её знакомые? Где она может быть?

А он орал всё про неё. Про то, что сука. Что украла его лучшие годы. Что жизнь его растоптала и уничтожила. И если б он только знал, где она и как до неё добраться!

Он рассказал всё. Щелеротый был недоволен.

— Ещё, — коротко приказал он.

Красотка пожала плечами:

— Точно не выдержит!

— Наплевать!

Второго укола сыворотки разум художника Волынова действительно не выдержал. Когда он пришел в себя, никого на старой даче уже не было. Только на заросшей лужайке остались колеи от машин. И он никак не мог вспомнить, как он сюда попал и что он здесь делал. Понемногу мысль его распространилась дальше и споткнулась о странный вопрос: а кто я? Как меня зовут?

Он сидел на примятой колесами траве, тер в задумчивости щетину на щеках, раскачивался и все думал: имя, какое оно, мое имя? Кто я? Что я должен делать? Куда идти? К кому я должен идти? Что сказать?

— Алла… — тихо бормотал он. Это было единственное слово, которое он вспомнил. Но он не знал, что это — имя человека, название места, глагол?

Он почувствовал, что хочет есть. Рванул горстью траву, сунул в рот. Жевал задумчиво, как жуют коровы. Как будто всегда так делал.

— Алла! Алла! — повторял он спустя несколько дней, когда выбрел к какому-то городу или посёлку.

С этим словом совался он к прохожим, словно они могли ему что-то объяснить. Его жалели — принимали за мусульманина, который пережил какую-то страшную трагедию. Давали поесть. Давали деньги. Одежду. Деньги он терял. Он не помнил, что нужно с ними делать.

26. Шантаж по всем правилам

— Вот и всё. — Тамара закрыла крышку чемодана. Свистнула «молния» — чемодан закрылся легко. Он был полупустой. Она почти ничего не брала с собой из этой жизни.

— Тольку сразу отвезу в клинику — нас уже ждут. А там — будет видно.

Обниматься не хотелось. И клясться в дружбе, и давать обещания звонить. В который раз Сима хотела спросить: «Зачем?» Но уговаривать Тамару не имело смысла. Она уезжала в Германию. Чтобы сделать сыну операцию. А потом?

Потом и будет потом.

— Ты не вернёшься, — это был не вопрос, а ответ.

— Не знаю, — сказала Тамара, но это был ответ «да».

Молча они пошли к воротам. Ещё минута, и все. Они больше никогда не увидятся. У Томы есть цель — вылечить сына. А как будет жить она, Сима? Дочь, конечно, есть и у неё. Что поделаешь, если безголовая дурочка насмотрелась боевиков с мелодрамами о нежных душах проституток. От этого она не перестанет быть дочерью. Пускай ее уже не перевоспитаешь.

— Не лезь в мои дела! Я взрослая!

Взрослая…

— Идиотка ты моя, — однажды сказала Сима. — Ладно, что поделаешь. Придётся любить идиотку…

Алёна посмотрела на нее как-то особенно и ничего не сказала. С того дня ссоры между ними прекратились. Может, действительно ее дочь — взрослая? И в самом деле живет так, как и требует жизнь?

— Почему машину не подогнали? — Сима так отвыкла, что ее приказы могут не исполняться, что даже не рассердилась — удивилась только. Да и думала только об одном — как трудно расставаться.

Поэтому, услыхав как гром с ясного неба «не велено», — она сначала обрадовалась: хорошо, что Алексей такой сильный человек, только он и может остановить упрямую Томку. В самом деле, зачем ей уезжать? В России теперь тоже лучшие врачи.

Уговаривала Тамару, что это недоразумение, что приедет Леша и, конечно, ее отвезут в аэропорт. Ну пусть на другой рейс. А сама надеялась: не отпустит, уговорит — он умеет!

— Сволочь! — рыдала Тома. Теперь она очень часто плакала.

«Нервы у Томки стали ни к чёрту, — думала Сима. — Подлечить надо».

* * *

Померанский вернулся так поздно, что уставшая, наплакавшаяся Тома уже спала. Сима, дожидаясь, зевала. «Линкольн» подобрался к дому так тихо, что она не услышала даже шороха шин. Очнулась от звонкого голоса Алёнки. Дочь выпрыгнула из машины первой, веселая, нагруженная какими-то свертками. Не дожидаясь отчима, помчалась к себе.

«Как не надоедают ей эти обновки?»

— Дорогая, — чмокнул холодными губами в щеку, — почему ты не спишь?

Смотрел осторожно, искоса: ну как опять расскандалится из-за дочери. Сима про себя усмехнулась. Она давно уже не устраивала ему скандалов. На рассказ про Тому бросил неожиданно сухо:

— Знаю! Завтра всё. Спокойной ночи, дорогая, — и ушёл, чмокнув ещё раз мёртвыми губами.