Млава Красная - Вера Камша

– Ты не трус, фон Пламмет… – только и смог прошептать полковник. – А вот ты, Иоганн, просто глупец…

Небывалое бывает. Прусский, всё равно прусский, генерал, хоть и известный своей смелостью, пошёл со своей дивизией, или корпусом, или армией, что успели перетащить в Ливонию, – против всей Российской Державы.

Господи ж ты Боже всемогущий, Царица Небесная, России заступница, что ж это делается?! Война, значит, война всеобщая, потому что разве стерпит его василеосское величество подобное оскорбление?! Не успокоится ведь, пока не дойдёт до Берлина…

И сколько солдат останется в земле по дороге туда?

Нет, не зря он гнал своих гвардионцев, наплевав на диспозицию, не щадя ни ног, ни спин, не зря порой грубо распихивал армейские полки на марше, выслушивая летящую в спины гренадеров брань; не зря велел любой ценой тащить с собой приданную полку восьмипушечную батарею – лёгкие шестифунтовки да пару четвертьпудовых единорогов. По такой непролазной грязи был шанс проволочь только их.

– Ну, пошёл же! Пошёл! – Росский двинул жеребца шенкелем, погнав его на восток, сквозь ветер, снег и подступающую темень.

* * *

Ближе к сумеркам натиск фон Пламмета в центре ослаб. Югорский батальон остановился, слегка подавшись назад, так что мост по-прежнему оставался под русским обстрелом. Но пришла другая беда: начинали показывать дно патронные сумки – даже взятый двойной запас против положенного. Составлявшие устав искренне считали, что «пехота наша и ныне уже без надобности стреляет, и не достанет никогда патронов». Слушай Сажнев во всём тех горе-составителей – и его батальону уже пришлось бы отбиваться только штыками. Сто патронов на ружьё! – и сорок из них в патронных ящиках в батальонном тылу, откуда ещё дотащить! – курям на смех.

Капказ научил многому. Сажневцы могли бестрепетно бросить всё, что угодно, но не «лишние» штуцерные патроны.

Натиск с фронта почти прекратился, но всё злее гремело справа и слева. Скрипнув зубами, Сажнев приказал развернуть три взвода «спиной вперёд», ожидая атаки с тыла.

И дождался.

Скопившись где-то на самом берегу Млавы, хлынула волна пеших и конных, в чёрных плащах и высоких шапках, в старомодных и нелепых на первый взгляд касках. Вовремя высланные три взвода развернулись за удачно протянутым плетнём и встретили атакующих дружными залпами; дали два и третий – почти в упор; после чего «волки» фон Пламмета сочли за лучшее ретироваться. Ретироваться, но не уйти.

Батальон Сажнева оказался в кольце.

Однако взять русских в кольцо – это только полдела, говаривал великий Буонапарте. На иной кус рот раскроешь, да только подавишься – и сейчас таким вот кусом в немецком горле становились югорские стрелки. Хорошо укрывшись, избавленные от надобности стоять во весь рост под обстрелом, перезаряжая ружья, они не давали подступиться ни баварским драгунам, ни швабской пехоте, ведя непрерывную дуэль с альпийскими штуцерными. Солдаты фон Пламмета утратили первый порыв, многих охладили оставшиеся тут и там тела в чёрной форме; началась тягучая перестрелка.

Близился вечер, на чужом берегу Млавы нагло и дерзко, больше не скрываясь, жгли костры и смоляные бочки. Выше и ниже по течению баварцы и пруссаки навели мосты, переправлялись ротами и эскадронами; нет, не одна «чёрная бригада» встречала на границе полки горе-командира Шаховского, и даже не одна наёмная дивизия фон Пламмета; самое меньшее – полнокровный корпус.

Оставалось ждать темноты – ночью никто не воюет, хотя фон Пламмет, похоже, придерживался на этот счёт иного мнения. То тут, то там вспыхивала стрельба, гремела канонада, мало-помалу отодвигавшаяся к северу и востоку.

Что случилось со штабом во главе с самим князем, что произошло на Лабовской мызе – не хотелось даже и думать.

Сажнев и его ротные собрались вместе, когда стало ясно, что атаковать их прямо сейчас не станут. Ветер старался, помогал, дул вопреки всем законам в спины стрелкам и в лицо окружавшим; верно, и впрямь помогла «жертва» унтера Петровского, сподобили зимовички – а чёрные драгуны не дерзали сунуться. Оно и понятно – их главные силы уходят всё дальше от границы, что с русским корпусом – неведомо, где его передовые полки – бог знает. Нельзя терять время, с окружёнными упрямцами разберутся позже. Может, уже на рассвете.

– Нет, Михайло Платоныч, – сажневская челюсть выпятилась, – ждать ничего не станем. Пойдём сейчас. Нам не видно – ну так и им тоже. А на штыках кишка у них тонка с нами сладить. Сигнальщикам сил не жалеть! Кто отстанет – на звук трубы тянуться. Отходить станем дорогой.

…День угасал, когда под аккомпанемент паливших с правого берега прусских мортир батальон Сажнева сжался огромным ежом – там, где в спасительную глубь леса убегала дорога, самими же стрелками изрытая и перерытая.

Подполковник, как всегда перед боем, проверил пистолеты, пару раз подвытянул саблю из ножен и вогнал обратно: тщательно смазанная сталь выходила почти бесшумно, лишь с лёгким, хищным шипением.

– Пошли, – проговорил Сажнев хрипло, сдерживая себя, чтобы не рявкнуть, как бывало, во всю мощь лёгких.

– Пошли, – так же вполголоса подхватил Рябых; первая рота наступала в авангарде.

Без всегдашнего «ура», без выстрелов – качнулись, потекли во снежную хмарь, опрокинув собственными руками возведённый плетень. Обратной дороги теперь не было. Взводы сбились вместе, колючими клубками; и, послав ко всем чертям осторожность, громко заиграл батальонный трубач.

В драгунах и штуцерной пехоте у пруссаков ходили далеко не трусы, и командовал ими отнюдь не глупец. Нашлось немало отважно бросившихся наперерез вылезшему из берлоги русскому медведю; броситься-то они бросились, но тут же и полегли, переколотые штыками.

Вспыхнула стрельба сзади – драгуны палили наугад, сообразив наконец, что русские прорываются из кольца.

Стрелки Сажнева так и шагали – ото рва ко рву, от плетня к плетню, всё глубже и глубже в лес, стараясь не терять плечо товарища, подбирая раненых – только раненых! – и с горечью оставляя убитых.

Убитых, но не их ружья. Хозяйственные охотники, они знали, сколько стоят штуцера, с которыми не надо стоять под обстрелом, лихорадочно вколачивая пулю шомполом в ствол, – и не оставляли их неприятелю. Каждый югорец помнил историю, как покупал эти ружья самолично государь-василевс, и для стрелков штуцера стали чем-то вроде государева подарка каждому. А как такое врагу бросишь?!

Но и чёрные теперь напирали как-то не так, слишком много тел в мохнатых меховых плащах осталось на размокающем, тающем снегу рядом с трупами их же лошадей.

Возле Сажнева, как всегда, крутился Фимка, ловко, сноровисто перезаряжая пистолеты, ухитряясь постоянно оказываться рядом, всовывая рукоять в лапищу командира югорцев в тот самый миг, когда он только начинал тянуться к денщику.

Звал и звал своих трубач – сквозь мокрую предвечернюю мглу, сквозь плотный снег, сквозь ветер, хорошо ещё, что дувший в лицо наседавшему неприятелю. Сажнев понимал – на сигнал «Все ко мне!» поспешат не только его стрелки. Но иначе не удержать вместе пробивающийся к востоку батальон, не вывести из-под удара.

Какие там нумерованные боевые порядки, предписываемые опровергнутым самой жизнью Уставом! Югорцы сбивались спина к спине, зло щерились штыками, отпихивались прикладами, давая товарищам в заднем ряду те секунды, что потребны на перезарядку тяжёлого штуцера. Не оставалось времени заряжать по правилам, скусывая патрон, засыпая порох в казённик, запыживая, закладывая пулю, – и бумажные патроны вбивались целиком, как были. Обёртка, хоть и пропитанная нитратом калия, сгорая, оставляла порой в казённике тлеющие остатки, что могли воспламенить новый патрон до срока, но стрелки рисковали, потому что только их пули могли сейчас сдержать чёрных.

Падали в снег из озябших пальцев капсюли, и только штыки – клинковые, а не острые игольчатые, как у линейной пехоты, – не подводили хозяев ни за что и никогда.

Батальон Сажнева – как и другие стрелковые батальоны, любимейшее после гвардии дитя государя в армии – не отсиживался в казармах или на обывательских квартирах. Его посылали в огонь, на Зелёную линию, в Капказский корпус, требовали не шагистики, а меткой стрельбы, не церемониальных маршей, а находчивости и стойкости. Другие парадировали с идеальными интервалами. Рассказывали, что в былые годы Капказский корпус содержал – специально для столичных ревизоров – особую штабную команду, умевшую лихо, как говорили тогда, «метать ружьё» – то есть отбивать ружейные приёмы. Но те времена давно канули, а особо ретивые дураки-ревизоры доживали свой век в отставке – поговаривали, что совместными стараниями начальника жандармской службы графа Тауберта и военного министра.

И сейчас годы тяжёлого учения сказывались. Вообще же говоря, на Зелёной линии учились все, учила сама жизнь – вернее, смерть, смерть от горских кинжалов и пуль, и войска Капказского корпуса считались лучшими в армии.