Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина Жирарден

Вот первое: «Статуя Жанны д’Арк, выполненная принцессой Марией, — это шедевр изящества и вдохновения. О, если бы автор этой прекрасной скульптуры звался мадемуазель Леблан или мадемуазель Ленуар или мадемуазель Лефевр, какую блистательную славу мог бы он снискать среди художников! Впрочем, и без того сколько поэзии в этом жесте: юная французская принцесса посвящает свой досуг работе над изображением юной французской крестьянки, которая спасла Францию! Что за восхитительный сюжет для картины: принцесса Мария работает над статуей Жанны д’Арк[253]».

А вот второе: «Нам пишут из Вены: Я видел Mademoiselle[254]: невозможно вообразить особу более прекрасную, более очаровательную и более умную, с более приятными манерами. Можете поверить мне на слово, вы ведь знаете, что я очень переборчив».

Мы осмеливаемся поставить свою подпись под обеими этими заметками, потому что мы свободны. А вас нам очень жаль: ведь ваши серьезные соображения мешают вам быть справедливыми, лишают вас удовольствия хвалить то, что хвалить приятнее всего, — ум и талант, чистосердечие и красоту.

Кстати, несколько дней назад мы искренне порадовались тому, что можем, нимало не изменяя собственным убеждениям, восхититься тем прекрасным памятником, который, по нашему мнению, следует именовать Версалем спасенным, ибо замысел в данном случае великодушен и благороден вдвойне: мало того что нам дарят новый Версаль, нам еще и возвращают Версаль Людовика XIV; крысы и депутаты грозили разрушить дворец великого короля, но Луи-Филипп его спас[255]. Разумеется, досадно видеть дубовые стены в этом храме славы, которому пристало быть выстроенным только из мрамора; разумеется, этот приют маршалов уступает великолепием старинным золоченым залам, но кто в этом виноват? Не наш король, а наш век; мы не оставляем нашим королям времени на то, чтобы возводить дворцы из мрамора, мы не даем им денег на то, чтобы покрыть стены этих дворцов позолотой. Сегодняшний Версаль свидетельствует не о щедрости монарха, а о его умении экономить; возможно ли объяснить, не прибегая к этому слову, что такое величие современной королевской власти? Наблюдая за тем, как идут работы в Версале, Луи-Филипп все время повторял: «Лишь бы они позволили мне закончить все это!» Они — это убийцы; возможно ли объяснить, не прибегая к этой фразе, что такое незыблемость современного трона? И возможно ли поверить, что бюджета короля-гражданина, которому вчера грозила адская машина, а сегодня грозят пистолетные выстрелы, достанет на возведение дворцов из мрамора и на заказ лепных украшений с позолотой? Первая обязанность государя заключается в том, чтобы понимать суть своей эпохи; первая обязанность памятника заключается в том, чтобы эту эпоху представлять. В таком случае мы, кажется, вправе сказать, что и Луи-Филипп, и новый Версаль выполняют свой долг превосходно. Не их вина, что эпоха наша не блещет красотой, что лепнину заменяет гипс, а бронзу — твердый картон, что вместо послов в длинных париках мы видим депутатов с голыми черепами, а вместо бархатных камзолов — суконные фраки, вместо кружевных жабо черные галстуки, а вместо длинных орлиных носов — носы короткие и вздернутые. В Версале пленяет именно смешение всех этих разнородных вещей. Здесь присутствуют целиком и прошлое, и настоящее. Версаль — это и восхитительный портрет Марии-Антуанетты, который изорвали при Республике, и изображения великих сражений Империи, которые замалчивали при Реставрации, и, наконец, мысль, которая приходит на ум хладнокровным посетителям галереи Сражений: «Два приступа в один день!.. и ни одной из этих картин здесь бы не осталось!»

Кстати о сражениях: вчера в саду Тиволи[256] мы видели великолепный турнир; настоящий праздник, всегда бы так! Красавцы-рыцари в прекрасных доспехах, щитоносцы, герольды, пажи, а еще лошади — настоящие лошади с характером и капризами, которые встают на дыбы, наступают, не опуская передних копыт, как конь Абд-эль-Кадера, и выполняют самые разные упражнения; юные всадники, которые наряжены в роскошные театральные костюмы, но при этом вовсе не похожи на актеров; а еще женщины — по-настоящему молодые, чрезвычайно хорошенькие и одетые в благородные длинные платья для верховой езды, которые имеют такой очаровательный вид, а вовсе не в игривые туники цирковых наездниц, которые имеют вид оскорбительно легкомысленный; а еще упражнения — неизменно изысканные и изобретательные; никаких прыжков сквозь обруч, затянутый бумагой, никаких рисованных задников, никаких антраша, никаких улыбочек и воздушных поцелуев! Зрелище, не имеющее себе равных! Мадемуазель Каролина достойна всех тех рукоплесканий, которыми ее награждают; кадриль восьми лошадей восхитительна, вальс умопомрачителен. Браво, Тиволи, браво! Весь Париж пожелает видеть эту превосходную карусель[257], и не один студент попытается повторить проделку того славного малого, который, вспомнив, должно быть, о Франкони-старшем, вечером прошел в сад Тиволи без билета, уверенно бросив привратнику: «Я Тиволи-младший». Его пропустили.

Именно в Тиволи следует отправиться тому, кто желает изучить новые моды; именно туда съезжаются прекраснейшие женщины. Сколько элегантности, сколько свежести во всех уборах! Как выходит, что одна розовая шляпка не похожа на другую розовую шляпку, одна черная накидка не похожа на другую черную накидку, одна хорошенькая женщина не похожа на другую хорошенькую женщину? Взять хотя бы Французский театр; давеча женщины там были одеты точно так же, как и вчера вечером в Тиволи: те же капоты, те же накидки, те же платья из белого муслина, однако сравните одну публику с другой, и вы убедитесь, что они отличаются так же сильно, как улица Предместья Сен-Дени и улица Предместья Сент-Оноре[258]; однако объяснить, в чем заключается эта разница, мы не в силах, разве что прибегнем к знаменитому фенелоновскому не знаю что[259], к этому крику отчаяния, который вырывается у человека, тщетно пытающегося описать словами то, что пленяет глаз и ум[260].

На балу в Ратуше были замечены дамы в черных платьях с красной вышивкой; рисунок изображал коралловые ветви и языки пламени; нам этот наряд не по душе. Мораль: в области элегантности напоминания об аде неуместны.

Случалось ли вам бывать вечером в соборе Лоретской Богоматери[261]? Случалось ли слушать там религиозную музыку, на которую присутствующие обращают так мало внимания? В этой церкви слабо веришь, что находишься в храме, и мы очень хорошо понимаем ту молодую особу, которая, рассказывая отцу об этом благочестивом собрании, воскликнула: «Там так болтали! так ерзали! так шумели! Право, у меня душа болела за священников».

Значение всех слов относительно: поступок, который сегодня кажется ошибкой, завтра может предстать подвигом; приступ гнева может именоваться глупым безумством, а может — священным негодованием; убить человека — преступление, и тот, кто его совершил, именуется убийцей; убивать нескольких людей в назначенный час — это ремесло, и тот, кто его избрал, именуется палачом; убивать множество людей, выстроенных определенным образом, — это слава, и тот, кто ее завоевал, именуется героем. С подобными вещами мы сталкиваемся каждый день: не ответить на письмо — постыдная неучтивость; не ответить на полсотни писем — законное право, и право это принадлежит нам; за день от пятнадцати до двадцати человек просят нас уделить им несколько минут, мы надеемся, что нам простят наше отсутствие на всех этих бесчисленных свиданиях. Принимать каждое утро два десятка любезных и остроумных собеседников было бы, без сомнения, чрезвычайно приятно; увы, приходится признать, что мы не созданы для этого блаженства; вкушать его нам некогда.

29 июня 1837 г. Самый ужасный день в году. — Бал национальной гвардии. — Душистая бумага

Туман застилает глаза, в воздухе сгущается тьма; с утра отовсюду доносился стук, а теперь дом содрогается от глухого домашнего грома; зловонные потоки желтой лавы разливаются по всем комнатам; кругом пустыня; грубые полуголые люди выносят наружу, словно скверный хлам, наши самые драгоценные сокровища и сваливают в кучу вещи, милые нашему сердцу. Стулья и кресла поставлены вверх ногами. На обеденном столе красуются предметы, какие менее всего ожидаешь увидеть в этом месте. Арфа под зеленым покровом возмущенно стенает от наносимых ей оскорблений, а позолоченная кровать, внезапно пустившаяся в странствия, изумляется при виде новых пейзажей, стыдливо задергивает легкий полог и вся дрожит от страха!.. Все дело в том, что настал самый ужасный день в году, день, который мы тщетно пытались отдалить; мы так долго не верили, что наступит весна, что сомневались и в приходе лета; однако же оно пришло; мы призывали его изо всех сил — значит, теперь надо радоваться, надо мужественно сносить жару и, главное, безропотно пережить тот роковой день, когда из дома выносят ковры.