Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина Жирарден

Сад Тюильри в прошедшее воскресенье[241] был великолепен: небо, король, народ и весна — все умножало его красу. Глазам парижан предстало зрелище одновременно и радостное, и величественное! Горе вам, провинциалы, вы не видели этой роскошной картины и не увидите ее, ибо полотно не сохранилось. Вы только представьте этот день, какого парижане не упомнят! Небо… синее! Деревья… зеленые! Народ… опрятный! Толпа… веселая и нарядная, наслаждающаяся ароматами сирени в цвету. Признайтесь честно, вы ведь никогда не видели ничего подобного? Обычно в Париже если небо синее, это значит, что деревья стоят серые от пыли; обычно в Париже если деревья зеленые, это значит, что только что прошел дождь и народ заляпан грязью; превосходной погодой, стоявшей в воскресенье, мы обязаны случайности, если не сказать несчастью: ради того, чтобы увидеть в один и тот же день столько листьев и столько цветов, чтобы насладиться в один и тот же час и весной, и летом, нам пришлось целый месяц мучиться в ожидании тепла. Но зато в прошедшее воскресенье природа была блистательна, разом и нежна, и могуча, и молода, и сильна! Свежая, но зрелая, неопытная, но безупречная, она напоминала порядочную девушку, которая впервые влюбилась в двадцать пять лет: любовь ее чиста, как всякая первая любовь, но девушка отдается ей без остатка, посвящает ей все силы души.

Как гордо тянутся вверх высокие каштаны! Какой великолепный вид имеют их роскошные цветы на фоне темной листвы!

Взгляните вместе с нами: какое прекрасное открывается зрелище! Перед нами главная аллея сада. Справа три ряда национальных гвардейцев; слева — три ряда пехоты. Позади них толпа — элегантная и переливающаяся тысячью цветов; перед нами — фонтан, устремляющий струю воды к солнцу; за струей воды виднеется обелиск, а за обелиском — Триумфальная арка. Вы все рассмотрели? Тогда поднимите голову, взгляните направо и налево: картину обрамляют высокие деревья и две террасы, заполненные народом; теперь опустите глаза и полюбуйтесь бесчисленными кустами сирени: все они расцвели в один день. Какой аромат! Какая прекрасная погода! Тсс! Вот и гонец; кортеж приближается. По аллее пролетает всадник, весь в пыли; за ним с неменьшей скоростью несется пудель; толпа покатывается со смеху. Проходит еще немного времени, и на аллею выбегает мопс, совершенно растерявшийся, если не потерявшийся; толпа смеется еще веселее. При виде этого первого, неожиданного кортежа толпа понимает, что следует запастись терпением. Женщина из народа, простолюдинка в круглом чепце, внезапно толкает престарелую кокетку: «Дайте мне глянуть на принцессу! Вы-то, сударыни, увидите ее при дворе». Старая кокетка бросает на женщину из народа взгляд, исполненный презрения, а затем говорит своей дочери: «Эта простая душа не знает, что v нее куда больше шансов побывать при этом дворе, чем у нас». — «Разумеется, — отвечает с улыбкой юная наследница, — если она выйдет за лавочника, то станет знатной дамой». Из этого разговора мы можем сделать вывод, что легитимисты тоже пришли взглянуть на кортеж. Кстати, вот наконец и он. Впереди движутся кирасиры; вот они разделились на две части, чтобы обогнуть пруд; блестящие кирасы отражаются в воде. Как это мило. — А вот конные национальные гвардейцы. Ах, какой великолепный конь у господина Л…! Да и вообще как хороша конная национальная гвардия!.. Вот король!.. Вот господин де Монталиве[242], вот остальные министры! Они промчались слишком быстро; ничего не разглядеть. — Вот королева: Какой у нее благородный вид! Как она хорошо одета! Синий капот восхитителен! — Принцесса Елена смотрит в нашу сторону; какая молоденькая! — Ах! Мне ничего не видно, кроме ее шляпы; шляпа — сущая прелесть; из белой рисовой соломки с длинным пером марабу. А какой элегантный наряд: муслиновый редингот с розовой подкладкой. Господин герцог Орлеанский верхом сопровождает карету королевы. — Но откуда взялись все эти женщины в экипажах свиты? Какие старые шляпы! Какие поношенные платья! Неужели ради торжественного въезда в Париж они не могли хоть немного приодеться? Серое платье с розовой шляпой — что может быть более заурядным? Кортеж имеет нищенский вид; экипажи уродливые и переполненные; так бывает, когда каретник, чтобы опробовать новую коляску и проверить, крепкие ли у нее рессоры, усаживает в нее всех своих рабочих и их друзей. Право, было куда приятнее дожидаться этого кортежа, чем видеть его воочию.

Как бы там ни было, эта принцесса, о которой нам в течение двух последних месяцев прожужжали все уши, наконец приехала! Ее облик оказался приятной неожиданностью; ни об одной царственной особе не слышали мы отзывов менее лестных; ни единого разу язвительные портреты не возымели лучшего действия. Поистине, злословие приносит куда больше пользы, чем лесть, не говоря уже о том, что враги, как правило, ведут себя еще более неловко, чем друзья.

Прибытие принцессы Елены во Францию явилось для нас полной противоположностью иллюзии. Плод заблуждения издали кажется прекрасным; но подойдите поближе, и чары рассеются; на сей же раз все обстояло совсем наоборот. Пока юная чужестранка оставалась в Германии, нам твердили: «Принцесса Елена — настоящее чудовище; тощая, неуклюжая, с мерзкой рыжей шевелюрой и огромными немецкими ногами; руки как палки, глазки маленькие, а рот большой; она уродлива, как госпожа Такая-то и как мадемуазель Такая-то», — и говорящие называли по имени самых некрасивых жительниц Парижа. Но вот наконец принцесса двинулась в путь… и уже через несколько дней портреты ее сделались более лестными. Из рыжей она превратилась в бесцветную блондинку; из чудовища — в женщину некрасивую, но не лишенную изысканности. — Принцесса подъезжает к границе. Бесцветная блондинка делается светлой шатенкой; ножки ее оказываются — для немки — сравнительно изящными; никто уже не называет ее некрасивой. — Она прибывает в Мец… Лицо у нее уже не лишено прелести, осанка исполнена благородства… В Мелене у нее обнаруживаются прелестные ножки и обворожительные ручки; хоть портрет пиши… — В Фонтенбло она предстает на редкость приятной особой, а в Париже — хорошенькой!.. Еще пара лье, и она сделается первой красавицей. Впрочем, и без того ясно: нас обманули, но все кончилось хорошо; отказ от прежних заблуждений доставил нам ни с чем не сравнимое удовольствие. Правда же заключается вот в чем: принцессу нельзя назвать писаной красавицей, но зато можно назвать прелестной парижанкой. Она принадлежит к числу тех миловидных особ, которых так любят у нас в Париже: хорошенькая головка в капоте, хорошенькая фигура в накидке, хорошенькая ножка в башмачке, хорошенькая ручка в отличной перчатке. Слишком худа, говорите вы? — но, господа, взгляните-ка на ваших любимых женщин; они далеко не так свежи, как принцесса, зато до ужаса тощи; не браните же то, что вы любите. В Париже реальность полностью зависит от видимости. Мир является нам в виде диорамы, панорамы или неорамы[243]; оптические эффекты составляют нашу ежедневную пищу; женщины у нас некрасивы? не страшно; если они кажутся красивыми, этого довольно. Важно не быть, а казаться. Итак, герцогиня Орлеанская — хорошенькая парижанка, женщина из числа тех, какие нам по нраву: ведь мы считаем красивым лицо, если оно миловидно, а фигуру — если она элегантна. Смею вас уверить, что в госпоже герцогине нет ничего от толстой красотки-немки с чертами правильными, но лишенными выражения, с походкой тяжелой и лишенной благородства; больше того, госпожа герцогиня обладает перед нашими парижскими причудницами тем огромным преимуществом, что она имеет вид принцессы, а они — вид кукол, между тем в куклах, на наш взгляд, ничего привлекательного нет: педантизм в области тряпок ничуть не лучше любого другого.

Мы не бываем при нынешнем дворе и вместо дворца Тюильри посещаем только одноименный сад, а потому нас трудно заподозрить в пристрастности; тем не менее мы испытываем искреннюю симпатию к молодой женщине, которая, нимало не обольщаясь и ничуть не страшась, согласилась стать женой наследника французского престола. Добро пожаловать в нашу прекрасную страну, в наше гостеприимное отечество, госпожа герцогиня! Что скажете: разве не остались мы весьма учтивыми рыцарями? Конечно, два месяца подряд мы кричали на всех углах, что вы самая уродливая женщина во всей Германии; мы лгали — простите нас. Конечно, наши галантные депутаты целых три заседания торговались из-за миллиона на ваши семейные нужды[244]; они обошлись с вами как со своей кухаркой, которой с превеликой охотой урезают жалованье; они пребывают во власти либеральных идей — простите их! Конечно, наши колкие журналисты каждое утро обрушивают на вас грубейшие оскорбления, посвящают вам несмешные эпиграммы и невнятные каламбуры; они отдают дань духу партий, французскому духу — простите их! Вы видели, как сияет от радости ваша новая семья; на то есть важная причина: король, ваш свекор, явился перед подданными, и впервые за последние два года ни один из подданных не выстрелил в него из ружья. Король сам был потрясен этим чудом. На небе ни единого облачка, на земле ни единого убийцы; какая удача! До чего же, однако, печальна жизнь, в которой удачей считается именно это! Да, госпожа герцогиня, вы отважная женщина, ибо, приехав во Францию, вы обрекли себя на разочарование во всех ваших убеждениях, на отказ от основ вашего воспитания; вы, дочь немецкого князя, еще верите в королевскую власть, а у нас от королевской власти не осталось и следа; вы, юная романическая особа, еще верите в достоинство женщины, а у нас женщина не пользуется ни малейшим уважением, даже ее слабость не внушает благоговения; женщину оскорбляют и унижают без стеснения и стыда, как если бы она могла отомстить обидчикам. Наконец, вы, ученица Гёте, отмеченная благословением великого поэта, вы, кому германский Гомер предсказал блестящую будущность, вы, вскормленная вымыслами и гармонией, вы еще верите в поэзию, а у нас поэзии больше нет! Спросите эхо, гуляющее под сводами вашего дворца, и оно ответит вам, что французские слова больше не рифмуются одно с другом; поинтересуйтесь у ваших августейших родственников, что сделалось с нашими великими поэтами; заговорите с ними о Шатобриане, сочинителе возвышенной поэмы «Мученики», — они ответят вам, что это легитимист, их злейший враг; заговорите с ними о Ламартине — они объяснят вам, что это депутат, который иногда голосует за предложения их правительства; заговорите с ними о Викторе Гюго — они скажут вам, что его не знают; ибо следует отдать должное нашей нынешней королевской власти, она вполне достойна нашей нынешней поэзии и представляет собой не что иное, как коронованную прозу; в царстве триколора из всех искусств важнейшим является живопись; Расин, живи он в наши дни и пожелай сделать свое имя и мысли известными июльским властителям, был бы вынужден намалевать какую-нибудь эмблему со стихотворной подписью. Таким образом, бедная молодая женщина, вы обречены проститься с вашими мечтами о величии и поэзии; во Франции сегодня не осталось ни принцесс, ни поэтов; у нас никто не будет вам льстить, никто не будет вас воспевать; при нашем дворе вы будете занимать место ничуть не более почетное, чем самая безвестная жительница Франции; зато, подобно ей, вы познаете блаженство, какое неведомо принцессам, приносимым в жертву царственному долгу: вы любите, вы любимы; утешьтесь же, любовь возвратит вам и поэзию, и королевскую власть.