Легенда Татр - Казимеж Тетмайер

В одну из таких багровых ночей Кшись проснулся и сказал жене своей Бырке:

— Бырка, если так будет продолжаться, так и до нас дойдет.

— Дойдет! — с закоренелым бабьим пессимизмом согласилась Бырка.

— Если не переменится дело, плохо нам будет.

— Плохо!

— Надо спасаться.

— Надо!

— Руки-то у нас есть, а головы нет, — сказал Кшись.

— То-то и оно…

— Собек Топор — вот был мужик!

— Ага!

— Только не повезло ему под Чорштыном. Люди веру в него потеряли. И что-то с ним неладное творится. Я его видел третьего дня. Дохлый какой-то ходит. Да еще Маринка куда-то пропала…

— Кажись, и лошадь взяла?

— Да.

— Ну, так нечего на Собека удивляться. Лошадь — большой убыток.

— Собек в вожаки теперь не годится. А вот я знаю другого.

— Кто же такой?

— Литмановский Яносик.

— Атаман этот?

— Он. Вот это молодец! Если и он нас не спасет, так уж больше некому! Он только ногой топнет, как у него из-под лаптя семьсот чертей выскочит! Орел! Я к нему пойду.

— Ну что ж, иди, — сказала Бырка. Она мало что понимала, кроме горшков да чистки коровьих стойл.

Кшись собрался, поел холодной капусты, оставшейся со вчерашнего ужина, — он хоть и любил поесть, а дома у себя был бережлив и недоедал, — завернул на дорогу в тряпку кусок овсяной лепешки да сала и отправился в Закопане к Нендзам. По дороге он не пропускал ни одной корчмы, выпил в каждой, но в меру, чтобы явиться к Яносику трезвым. Боялся только, что не застанет его дома. Каково же было его удивление, когда перед избой Нендзы увидел он огромную толпу баб, мужиков и детей.

«Это что же такое? — подумал он. — Помер кто-нибудь, что ли?»

Все переговаривались шепотом, а когда Кшись подал голос, чтобы узнать, что случилось, ему дали знак замолчать.

— Спит! Спит!

— Кто? — спросил Кшись.

— Яносик.

— Яносик? Он дома?

— Дома. Только спит.

— Болен, что ли?

— Нет. Спит.

— А чего вас тут набралась такая орда, словно на праздник?

— Мы к Яносику пришли.

Кшись протолкался к избе. На пороге стояли старики, родители Яносика, и две двоюродные сестры его, Ядвига и Кристка. Рядом на скамье сидел Саблик и тихонько бренчал одним пальцем по струнам гуслей. Какая-то старая женщина, поглаживая мать Яносика по щеке, спросила:

— А пойдет он?

Мать отвечала с гордостью:

— Пойдет.

В эту минуту распахнулась дверь и из сеней вышел Яносик Нендза, в одной рубахе и портках, босиком. Он откинул со лба волосы и обвел толпу вопросительным, еще сонным взглядом. Мужики, бабы и дети повалились ему в ноги, крича:

— Спаси нас!

— От чего? — спокойно спросил Яносик.

— От насилий, разбоев, огня и пыток.

Женщины обнимали ноги Яносика, восклицая:

— Что есть — все отдадим тебе!

— Я полотна!

— Я корову!

— Я меду!

— Я девку! — крикнула какая-то баба, держа за руку прекрасную семнадцатилетнюю дочь. — Невинная, атаман!

Толпа окружила Яносика, а он положил руки на головы двух женщин, в слезах стоявших перед ним на коленях, и сказал:

— Когда шел я с разбоя от Дуная в Польшу через Железные Ворота в Татрах, я видел ночь, красную от огня! От этого спасать вас?

— От этого! От этого! — закричали мужики.

— Да, да! Господь карает нас руками шляхты! За то, что мы захотели воли!

— За восстание!

— Ох, карает, карает! Хуже татар свирепствует шляхта! Жгут, головы рубят, вешают!

— Целые деревни бегут!

— Целые деревни сожжены!

— Скотина, люди, добро — все гибнет!

— Спаси нас! Спаси!

— Мы сюда к тебе, атаман, как к архангелу Михаилу прибежали!

— Под крылья твои!

— Ты уж был нашим солнцем, — будь же и мечом!

— Защити от панов!

— Святой Станислав Костка все слезы своего святого потомка собрал в мешочек и отнес их к престолу господа бога!..

— Да, да!..

— Кровь наша льется! Ни на час нельзя быть спокойными за свою жизнь!

— От огня, глада, меча, смерти внезапной и панской кары избави нас, господи!

— От панских рук спаси нас, господи!

— Пан Ланцкоронский, как Люцифер, что вышел из ада!

— А ротмистр Циковский — антихрист!

— Мор, наводнение, засуха не так страшны, как паны!

— Либо нам бежать на край света, либо всем погибать у наших хат!

— Своя шляхта хуже татар!

Со всех сторон раздавались стоны и плач баб, мужики стояли, опустив головы в безмолвном отчаянии. Семнадцатилетняя красавица вырвалась из рук матери, подбежала к Яносику и, повиснув у него на шее, стала целовать, говоря:

— Гетман! Спаси наши деревни!

Яносик Нендза спокойно отстранил девушку и ответил такими словами:

— Когда, лет шесть тому назад, мать погнала меня к исповеди в Черный Дунаец, говорили мне люди дорогой, что там страсть до чего злой ксендз и что он бьет людей. А мне это нипочем. Ну, думаю себе, если тебе можно меня бить, так и мне тебя можно.

— Вот, вот, так всегда и надо, — сказал старый Нендза, кивая головой.

— Ну, так если можно панам бить мужиков, так и мужикам — панов, — заключил Яносик.

— Верно! — с восхищением закричал из толпы Кшись. — Это вы, Яносик, хорошо сказали! Вы — голова!

— Да, — сказал сыну старый Нендза. — Надо тебе идти.

— Он пойдет, — важно и спокойно сказала мать Яносика.

— Можете идти по домам, — сказал Яносик. — А из мужиков, кто хочет, пусть берет оружие и приходит сюда нынче к вечеру.

Люди бросились к рукам, к ногам разбойничьего гетмана, и он не мог их отстранить; целовали его в щеки, плечи, гладили по волосам. Прекрасная семнадцатилетняя девушка стала перед ним, поднесла руку к шее, словно собираясь развязать ворот рубахи, и спросила:

— Хотите меня? Вот сейчас?

Но он улыбнулся ей ласково и снисходительно, как ребенку, и сказал:

— Ты не для орла, — ты для павлина. Ну, прощай.

Девушка посмотрела на него — и расплакалась.

— По домам! По домам! Расходитесь, — торопил людей старый Нендза.

Они уходили, благословляя Яносика, еще в слезах, но уже полные радости.

Остались только старый Саблик да Кшись.

Вдруг Яносик засунул в рот два пальца и так пронзительно свистнул, что все кругом задрожало.

— Это еще что такое? — в ужасе закричал Кшись.

— Хе-хе-хе! — засмеялся старый Саблик и, приставив гусли к груди, провел по ним коротким изогнутым смычком.

У Кшися в ушах звенело, он даже не услышал игры Саблика. Он думал: «Что-то будет? И зачем свистать так, что от этого свиста у человека нутро дрожит?»

Вскоре из лесу, над которым виднелся дымок (по-видимому, из какой-то хижины), вышел мужчина и направился к дому Нендзы.

— Один уж идет, — сказал Саблик.

Потом пришел второй товарищ Яносика, за ним третий. Шли они, должно быть, бросив домашнюю работу: у одного на одеже висели стружки.

— Недалеко живут, — пояснил Саблик Кшисю.

— Да, этот как свистнет, и черта в пекле разбудит! — с восторгом сказал Кшись, любуясь товарищами Яносика, высокими сильными крестьянами. Когда они стали рядом, от них, казалось, весной пахнуло, как от зеленых буков.

— Ну, эти наделают дел! — шепнул он Саблику.

Саблик кивнул головой и продолжал играть на гуслях.

— Эй, крестный, — закричал Саблику Яносик, — сыграй-ка песню о том разбойнике Яносике, что до меня жил. Мне под нее хорошо думается.

Саблик подвинтил колки, смазал смычок смолой, вынутой из кармана сермяги, и запел по-польски, вторя себе на гуслях, а двоюродные сестры Яносика, Кристка и Ядвига, ему подпевали. Кшись слушал разбойничью песню, которой еще не знал, и дивился ее красоте. Яносик сел на скамью под явором, засунул руки в карманы штанов и широко расставил вытянутые вперед босые ноги. Его три товарища стояли позади, опираясь на чупаги, а Саблик и девушки пели, глядя на Яносика:

На черных волах пашет Ганка,И полполя вспахать не успела,А уж мать зовет: «Возвращайся!Я хочу тебя выдать замуж.Хочу тебя выдать за Яна,За грозного разбойника Яна!..»День-деньской пропадает разбойник,А домой приходит только к ночи.И немного приносит он добычи,Кривую саблю, покрытую кровью,Да сырую от пота рубаху.«Где ты был? — спрашивает Ганка,—Где свою окровавил ты саблю?»«Я срубил под окошком березку, День и ночь шумела березка,День и ночь уснуть не давала».Велел Ганке выстирать рубаху,Не велел полоскать ее долго.Ганка долго ее полоскалаИ нашла в ней правую ручку.Все пять пальцев были на ручке,На мизинце — золотое колечко.«Да ведь это братнина ручка!»Никому ничего не сказала,Побежала к матери скорее:«Мама, мама, все ли братья дома?»«Нет, не все». — «А кого не хватает?»«Не хватает младшего, Яна».В Липтове колокола зазвонили:Идут на Яносика облавой.В Липтове колокола отзвонили:Злого разбойника схватили.Захватили и ведут его в город,Три девушки идут рядом:Одна — Ганка, другая — Марта,Третья — красавица Терця.Ганка плачет, Марта тяжко стонет,А Терця обняла его за шею.«Не плачь, моя Терця, не стоит,Подарю тебе все, что хочешь».«Ничего не хочу, ничего не вижу.Вижу только вон тот пригорок,А на нем виселица проклятая».«Кабы знал я об этом прежде,Что на ней я буду болтаться,Велел бы ее покрасить,Серебром и золотом разукрасить:Снизу бы талеры вделать,А вверху золотые дукаты,Да еще и петлю золотуюДля моей головушки буйной!..»

Кшись, широко раскрыв глаза и блаженно ухмыляясь, смотрел на Саблика и девушек и в немом восхищении слушал песню, принесенную откуда-то из-за Татр. Он ловил каждое слово, каждый звук, чтобы все запомнить. Яносик смотрел в туман, прямо перед собой. По-видимому, мысли его были далеко. Когда же певцы замолкли, он сказал вполголоса, словно доканчивая вслух свою мысль: