Близнецы - Тесса де Лоо

— Я попала в весьма щекотливое положение…

Ее немецкий акцент стал еще более заметным. Постоянно прерываясь, чтобы вытереть нос кружевным платочком, она рассказала о своей кельнской подруге, которая всякий раз, когда речь заходила о войне, накрывала телефон колпаком для чайника в страхе, что ее аппарат прослушивается. А стоило на пороге ее дома появиться невестке в форме гитлерюгенда, как она тут же переключалась на другую, невинную, тему. «Немецкие женщины обожают Гитлера», — оправдывалась она потом.

— Мне стыдно за обезумевших немецких женщин, — сказала бабушка, заходясь кашлем.

Бабушка навестила и внучатого племянника Франца. От этого «симпатичного молодого человека» она кое-что узнала об Анне. Словно спрашивая разрешения, она бросила быстрый взгляд на мать Лотты. Та кивнула в знак согласия. Кровь прилила к лицу Лотты, она не знала, куда смотреть.

— И? — спросила она робко.

Бабушка вновь полезла за платком; казалось, этому не будет конца. По словам Франца, Анна хорошо устроилась в дворянской семье на окраине Кельна.

Лотта впилась взглядом в сетку треснувших капилляров на румяных щеках и попыталась отыскать глаза, спрятанные под тяжелыми нависающими веками. Несмотря на чрезмерную болтливость, в бабушке было нечто непостижимое — в один прекрасный день ее не станет, а вместе с ней безвозвратно исчезнут образы, звуки, тайны, любопытные факты и запахи из другой эпохи. Лотту вдруг охватила паника: старая женщина была единственным звеном, соединявшим ее с прошлым.

— У вас есть ее адрес? — взволнованно спросила она.

— Зачем он тебе? — поинтересовалась мать.

— Я могла бы ей написать.

Женщины обменялись понимающими взглядами; проливной дождь хлестал по стеклу.

— Да, у меня есть ее адрес, — тихо произнесла бабушка.

— Я хотела бы ее навестить, — уточнила Лотта.

— Сейчас? — вскричала мать. — В такое время?

— Чему быть, того не миновать, — размышляла бабушка, — мы не можем ей препятствовать.

— Там война! — упорствовала мать.

Бабушка сняла шляпу — чтобы перевести дух или признать свою беспомощность перед силой притяжения между двумя близнецами? Положив головной убор на колени, она устало и удрученно разглядывала фиалки, в то время как ее пальцы машинально теребили поля шляпы.

— Если такая старуха, как я, смогла вернуться целой и невредимой из этой заварухи, — сказала она, пожимая плечами, — то молодой здоровой девушке сам Бог велел.

Лотта написала письмо, где вежливость и романтический порыв вступали друг с другом в странное противоборство. В конце послания Лотта выражала готовность приехать в Германию. В ответ она получила официальное приглашение провести новогодний вечер в поместье семьи фон Гарлиц, витиевато подписанное Анной Бамберг. До последнего момента Лотта беспокоилась, получит ли она визу. Тридцатого декабря ей наконец позволили выехать. В кармане пальто она везла с собой тот самый вышитый носовой платок, который все эти годы хранила в своем чемоданчике, дабы возвратить его прежней хозяйке.

Когда она пересекла границу и таможенники на немецком языке попросили ее предъявить документы, она подумала: я на родине. Она старалась вызвать в памяти образ отца, но на передний план упорно выступал отчим. Ей больше нравилось думать о Германии как о «месте ее рождения» или как о стране композиторов и дирижеров, симфоний и песен. Насколько проще было петь, например, «Пастуха на скале» в горах, а не посреди равнин. Почти невозможно было вообразить, что каждая секунда приближала ее к Анне. Как часто она представляла себе их встречу, но та все равно оставалась белым пятном в ее сознании. Чем ближе она была к цели, тем сильнее ощущала, помимо желания увидеть сестру, безотчетный, лишенный всякой логики страх. Чтобы отвлечься от этих мыслей, она нарочито пристально смотрела в окно. Затем надкусила одно из яблок, положенных в сумку матерью. На секунду ее посетило легкое чувство то ли вины, то ли предательства, которое тут же превратилось в жалость: какой же крохотной, ничтожной казалась она себе в Германии.

Наконец поезд замедлил ход и подошел к перрону. Страх окончательно победил. Она бы навсегда осталась в уютной атмосфере своего купе, но поезд затормозил, и одурманенные долгим путешествием пассажиры устремились к выходу. Содрогнувшись от ударившего в лицо холода, она поставила чемоданы на перрон. Ее вдруг охватило отвращение к этой массе людей, зиме, незнакомому вокзалу и собственной трусости. Дрожащей рукой она достала носовой платок из кармана пальто. Вместо того чтобы помахать им, как было условлено, она неуклюже подняла его вверх, сжав между большим и указательным пальцем. Встреча вдруг стала такой нежеланной, что в мелькающих лицах она даже и не пыталась отыскать знакомые черты. Свисток кондуктора птичьим криком пронесся над головами пассажиров. Она услышала, как за спиной кто-то робко произнес ее имя — оно прозвучало как тихий выдох из уст толпы. Лотта медленно обернулась; среди зимних пальто мелькнуло бледное лицо… круглое, и одновременно заостренное, хотя, казалось, черты эти странным образом уравновешивали друг друга. Непроизвольным движением Лотта протянула ей платок, та нерешительно приняла его.

— Анна?

В знак подтверждения женщина на секунду закрыла глаза. В сентиментал ьных фантазиях Лотты сестры при встрече заключали друг друга в объятия — на перроне же кельнского вокзала они безучастно подали друг другу руки и улыбнулись, выдыхая облачка пара в морозном воздухе. Затем женщина подняла чемодан Лотты и, кивком призвав сестру следовать за ней, направилась к выходу.

Все здесь казалось грандиозным и захватывающим: высокая закопченная кровля над перроном, огромное здание вокзала с навязчивой рекламой одеколона «4711» в цветном стекле, монументальный собор с двумя башнями-близнецами, похожими на стражников, охраняющих Кельн, — двойное предупреждение Всевышнему. Вот только воссоединение отнюдь не было грандиозным и захватывающим — они вели себя как чужие, словно действовали по чьей — то указке, совершенно не заботясь друг о друге. Возле неработающего фонтана у подножья собора Анна переложила чемодан в другую руку, чтобы достать из кармана деньги на трамвайный билет. Лотте подумалось, что между единицами одиннадцатого трамвая, который вез их по узким улочкам в центр города, было больше близости, чем между ней и Анной. Она тщетно искала в бледном лице семейные черты.

— Так, значит, это Кельн, — заметила Лотта, натянуто улыбаясь, чтобы хоть как-то завязать разговор.

— Да, можно сказать и так, — иронично ответила Анна и пригнулась к Лотте. — Помнишь эту песенку?

С ехидным выражением лица она тихонько пропела:

Динь-динь-динь,вот идет трамвайс кондуктором,а тому, у кого нет пятнадцати пфеннигов,придется бежать сзади.

Детская песенка не вызвала в Лотте никаких чувств и не стала ключом к взаимному узнаванию, к восстановлению старой связи, — возможно, за все это время в голове скопилось слишком много кантат и арий. Анна выжидающе на нее смотрела, но та лишь стыдливо пожала плечами. Анна молча отвернулась и переключила внимание на темно-серую поверхность Рейна. Трамвай с грохотом проезжал по мосту. Она будто упрекает меня в чем-то, подумала Лотта, может, все восемнадцать лет она считала меня дезертиром.

— Восемнадцать лет… — промолвила она вслух, — восемнадцать лет назад…

Чары разбились. Трамвай перебрался на другой берег.

— Почему ты никогда мне не писала? — спросила Лотта, защищаясь и нападая одновременно.

— Потому что и от тебя не было ни слуху ни духу, — отрезала Анна.

— Не может быть! — воскликнула Лотта. — Я послала тебе десятки писем, и каждое заканчивалось вопросом: Анна, почему ты не отвечаешь?

На мгновение показалось, что Анна растерялась, но тут же снова взяла себя в руки. Пожав плечами, она равнодушно предположила:

— Тогда, наверно, они их перехватывали. Я их не получала.

Лотта озадаченно на нее посмотрела.

— Зачем им это понадобилось?

Анна демонстративно смотрела в окно, как будто разговор ее не касался.

— Ты их не знаешь, — произнесла она безучастно.

Потрясенная и возмущенная безразличием сестры — то был кульминационный момент, — Лотта воскликнула:

— Но они не имели права так поступать!

Анна равнодушно повернулась к ней.

— Такие уж они. — А затем раздраженно добавила: — О наболевшем лучше сказать сразу… Ты приехала сюда с определенными надеждами, но я… признаюсь тебе честно, я уже не знаю, что такое… семья… или особые родственные чувства. Извини. Теперь, когда ты вдруг воскресла, точно праведный Лазарь в женском обличии, я не знаю, что мне с тобой делать… Много лет назад я смирилась со своей судьбой — быть одной на этом свете. Я ни с кем не связана, и никто не связан со мной, таковы факты. Мне нечего тебе предложить…